Застенчивый порнограф - [21]

Или Симон мог бы рассказать про своего отца, который умер до того, как он родился. Но это было бы не очень интересно, а говорить о неинтересном, даже о том, что нелегко забыть, трудно. А еще он мог бы рассказать, что тетя Элена была забавным ребенком, она влюблялась в незнакомых мужчин в коричневых пиджаках, даже словом с ними не перемолвившись, — в шофера автобуса, в продавца лотерейных билетов, в артиста, которого увидела в лавке отца. Вот об этом, например, он мог бы рассказать. Но сначала ему хотелось рассказать о чем-то совсем другом.

Симон смотрел не отрываясь на пятно света на потолке. У него зачесались глаза, но он не стал тереть их, а продолжал смотреть.

Первое, что он вспомнил, были незнакомые женщины. Дело было летом. Он сидел в повозке и ехал по торговой улице. Все, что он видел, — это ляжки и задницы женщин. Стояла жара, и на них почти ничего не было, а за их здоровенными задницами, ляжками и сиськами ему даже неба не было видно. Но Симон не помнил ни неба, ни того, кто усадил его в повозку; помнил лишь задницы и ляжки, которые подпрыгивали, ударялись о сиденья и толкали его. Его окружало мясо незнакомых женщин, он едва дышал. Сначала ему было смешно, потом стало страшно.

Перед ним быстро замелькали картины: их квартира, мама и тетя Элена; его комната с моделью самолета, свисающего на веревочке с потолка; кровать и письменный стол; книга о Мэрилин и старое дедушкино кресло, которое ему подарила тетя Элена; скрипучая дверь, темный коридор, кухня, высокая скамейка и окно, выходящее во двор.

Вот так начинался рассказ, который он должен был поведать самому себе, снова и снова, тихонько, чтобы никто не услышал.

Элена присматривала за ним, когда мама уходила в театр. Мама была артисткой. Она почти все время проводила в театре. Иногда он думал, что тетя Элена для него больше мать, чем Вероника, но родила его все-таки Вероника. От тети Элены пахло тюльпанами, и иногда она казалась ему странной. Ее почему-то интересовали кишки Симона. «Работа кишечника», — говорила она серьезным тоном, и он представлял себе, как кишки двигаются в животе, словно длинные змеи. Она старательно следила за работой кишечника. Каждый вечер, когда он выходил из туалета, она записывала в тетрадь.

— Симон, — спрашивала она шепотом, — мало или много?

Его бросало в жар, он не знал, что ответить.

— Опять мало? Тебе надо есть больше пеклеванного хлеба.

Когда это было? Он улыбнулся. Посмотрел на светлое пятно на потолке и улыбнулся. Ясное дело, он знал, когда это было.

Когда это было?

Это было до того, как Сара переехала в подвальный этаж, до того, как он познакомился с ней, и до того, как тетя Элена заболела аллергией.

Тетя Элена интересовалась искусством. Она часто водила его в городской музей. Особенно ее интересовал нижний этаж, где стояли всякие старые скульптуры, уставясь в потолок. Тетя Элена ходила вокруг и смотрела на их белые каменные тела, прищурив глаза. Он не знал, почему они ее так интересуют, но теперь подумал, что, наверное, потому, что они голые и не целые. У многих из них не хватало руки или ноги, и тетю Элену это почему-то притягивало. Она рассматривала эти половинки тел и половинки «слов», и шея и лицо у нее краснели.

Симон был уверен, что она мечтала о каменных мужчинах.

Он не знал, о чем мечтала Вероника.

А что нравилось Симону?

Симон любил тишину.

Тишину?

Он любил быть один.

Совсем один?

Да.

Симон стоял на городской стене и смотрел вокруг. Он не разглядывал что-то конкретное, а просто стоял и смотрел на Одер. Стена тянулась на несколько километров. Над ней всегда висели облака, они отбрасывали тени на холм. Камыши склонялись под ветром. Под ними лежала мшистая низина с коричневыми лужами. Иногда он вставал на колени возле старой стены, прижимал лицо к камням и ощущал запах штукатурки и дождя. Он поднимался на ноги, тучи исчезали, их разгонял ветер, и тогда он замечал на небе маленькую белую дыру. Он закрывал глаза и чувствовал, будто что-то ходит в нем волнами взад и вперед, словно мускул, и думал, что этот мускул превратит его однажды в героя.

Они прозвали его Крысой. Это было его школьное прозвище. Нет, он ошибается. Неправда. Вспомни хорошенько. Ошибиться очень легко. Только один мальчишка так называл его. Другие никак не называли. Остальные делали вид, будто он вообще не существует. Один мальчишка прозвал его Крысой и говорил, что от него пахнет крысами. Но от него пахло вовсе не крысами, а болотом. Ему было наплевать на то, что они говорят. Он не любил играть с одноклассниками. Иногда он прогуливал уроки: ему нравилось быть одному.

Все это было до того, как в подвальном этаже поселилась Сара с матерью и дядей Себастианом, задолго до того, как Сара и Симон нашли свой собственный дом на болоте.

Это было раньше, когда Веронику еще считали звездой в театре.

О-о-о-о, почему она заставляла его ходить туда? Он ничего не говорил. Просто смотрел на нее. Мысленно произнося: «О-о-о-о». Но ничего не говорил вслух. Просто шел за ней. Туда. Это бывало после полудня, когда церковные колокола давно отзвонили, и он думал: «Зачем» и «О-о-о-о». И еще он размышлял о слове «театр». Почему он называется «те-а-тр»? Почему не «тетратер» или «тратата-тер». Они шли. Туда. Она — впереди, он — за ней, три шага позади прозрачных чулок. Вероника в прозрачных чулках — впереди, Симон со своим «о-о-о-о» про себя — позади. Они шли по Маркусгатен, через площадь, мимо кафе, откуда пахло свежими булочками и кислым кофе, через переулок с подозрительными заведениями, где он всегда почему-то вспоминал, как Супер-Дуде бежал из тюрьмы в книжке «Супер-Дуде и Татуированный Лоб», мимо старика с сигаретой в окошке, который говорил: «Доброе утречко», хотя уже давно был день. В последний раз заворачивали за угол, за «трататерный» угол, и поднимались в «трата-театр». Симон сидел на полу в гримерной и играл в лудо сам с собой. Это было до чертиков скучно, ведь игра подвигалась жутко медленно. Он поглядывал на лицо Вероники, которая больше не походила на саму себя. Потом она поворачивалась к нему и говорила, что пора идти в зал, потому что генеральная репетиция вот-вот начнется, а Симон отвечал: «Можно, я закончу игру?». Но тут тон маминого голоса резко менялся.