Заслон - [73]

— Как это ужасно, — простонал Беркутов и встал со стула. — Благодарю вас за хлопоты. Он вопросительно глянул в лицо начальника. Тот поднял обе руки:

— Это наш долг… долг… долг! Несчастный юноша… — вздыхая и бормоча сочувственные фразы, он проводил Доната до дверей и потребовал, чтобы принесли свежего чаю.

— Друг мой, ваше чуткое сердце вам подсказало, что я в большом смятении. Я так рад вас видеть! Садитесь вот сюда.

— Ваше превосходительство, — ответил поспешно Беркутов, — я счастлив, что смогу быть вам полезен, но если кому-нибудь и нужно сегодня утешение, так это мне.

— Я вас слушаю, Дон, но предупреждаю, — Пепеляев весь окутался душистым облаком голубоватого дыма, — если вы вздумали менять свои позиции, разрешите вам не поверить!

— Городецкий убит! Понимаете… накануне своего отъезда туда. Гиринское бюро было ему не помехой. Помешал кто-то другой. Кто?! Я, кажется, сойду с ума, если не разгадаю эту тайну. Мы были с ним, как братья… — Беркутов скрипнул зубами.

Пепеляев тронул его руку своею узкой, с виду бессильной, рукой:

— Не сокрушайтесь, что не смогли уберечь. Все мы солдаты, но не всем суждено пасть в открытом бою. Гибель возможна и от руки проходимца. Возьмите себя, мой друг, в руки и не поддавайтесь скорби. — Он опять окутался папиросным дымом и сказал уже совсем другим, чуточку насмешливым тоном:

— Живите, живые, живее, как взывал один непритязательный философ. На вас лица нет, идемте-ка позавтракаем вместе.

Когда они проходили через скудно обставленную, залитую солнцем гостиную, Пепеляев указал на низкий турецкий диван:

— Отдохните здесь. Я пойду распоряжусь. Когда все будет готово, пришлю за вами.

Откинувшись головой на спинку дивана, Беркутов закрыл глаза. Свершилось! Боже мой, свершилось… Это еще страшней, чем с тем землемером. Кровавую тризну справили они тогда в разрушенном «Беркутовом Гнезде» и омыли в прозрачном студеном ручье свои окровавленные руки. Там девочка, лесникова дочка, мелькнула или померещилась в лесной чаще. Черт бы ее побрал, ундину эту, если она все видела! Это она стояла перед глазами, когда стрелял в ребятишек на том берегу.

Кровь… всюду кровь, и все в кровавом тумане…

— Вы, кажется, вздремнули, Дон? Мой разиня денщик потоптался у двери и не решился вас обеспокоить. Пришлось идти самому.

Пепеляев успел переодеться. Его светлые волосы были тщательно причесаны. Он взял Доната под руку и повел в столовую.

Только взглянув на поджаренную грудинку, Беркутов ощутил вдруг чудовищный аппетит и вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего обеда. Взяв хлеба, он, сдерживая нетерпение, потянулся за горчицей.

— Хочется остроты, — улыбнулся Пепеляев, придвигая к нему горчицу, — но не злоупотребляйте этим. У меня есть отличные маслины, сейчас их подадут. — Он позвонил и распорядился, чтобы принесли маслины. Беркутов, взглянув на генерала, впервые за все утро улыбнулся и приступил к еде. Вскоре то, что произошло ночью, стало казаться ему далеким и неправдоподобным сном.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Сдвинув на затылок бескозырку, Померанец стоял у штурвала.

Алеша спустился на палубу. Старая вертушка «Комета» лениво шлепала плицами по обмелевшему плесу верхнего Амура. Багровое солнце лежало где-то там, за Маньчжурией, на вершине широкой и плоской горы, и Алеше казалось, что оно, довольно ухмыляясь, озирает пройденный за день путь. Уходя на покой, оно превращало в поток расплавленной лавы темные воды Амура, а островерхие сопки — в скопища розового хрусталя. Даже старая, потрепанная «Комета» сейчас со стороны выглядит, наверное, как нарядная прогулочная яхта. В густом сплетении прибрежного орешника и монгольского дубняка уже шло едва приметное движение: закипала И всклубливалась ночная темь.

Зачарованный неповторимостью этих мгновений, Алеша не заметил, как скатилось с плоской горы солнце. Но от посиневшей воды дохнуло резковатым холодком, и, будто в чем-то обманувшись, вспенились и заплескались волны. Все вокруг поблекло, посерело, и разом, без сумерек, без перехода, наступила томительно-длинная и тревожная сентябрьская ночь.

Корпус «Кометы» судорожно вздрогнул, загремела за тонким бортом грузная якорная цепь, и взмывший к вызвездившему небу тоскливый голос сирены покатился вдоль реки, надрывно предупреждая: «Эй, берегись… берегись… берегись!..» и будя в сопках эхо, похожее на отдаленный волчий вой.

Над капитанской рубкой вспыхнула электрическая лампочка. Красная, в полнакала, спиралька в узком стеклянном пузырьке не разгоняла ночную тьму, а только робко предупреждала, что здесь, на «Комете», в вынужденном безделье томятся люди.

Алеша зябко повел костлявыми плечами, сдвинул на затылок фуражку, открывая свежему ветру высокий, гладкий лоб и, не касаясь рукой холодных поручней трапа, сбежал в узкую каюту, пахнувшую в лицо — едва была открыта дверь — сухим и терпким, отдающим масляной краской теплом. Не зажигая света и не раздеваясь, он растянулся на жесткой постели. Было отрадно сознавать, что трудная вахта осталась позади, что можно до хруста костей потянуться и, глотнув остывшего чая, крепко заснуть до самого утра.

За тонкой переборкой в тесном и жарком помещении кубрика бузила, громыхая тяжелыми сапожищами и взрывами безудержного хохота, матросская братва. Коноводил, как всегда, неустанный враль и хвастунишка Пронька Донцов.