Заслон - [70]

Скрипнула половица. Пепеляев недовольно обернулся. В незакрытых дверях стоял смеющийся бес отрицания — Беркутов.

— Простите, — шепнул он, делая скорбное лицо, — здесь было открыто. Еще раз простите… — Он попятился и прикрыл за собою дверь.

Близости к богу как не бывало. Пепеляев вскочил на ноги и крикнул:

— Дон, не уходите, вы мне очень нужны!

Дверь снова распахнулась.

— Я слушаю вас, мой генерал, — сказал, появляясь на пороге, Беркутов.

Потом они сидели в соседней комнате на низком турецком диване и молчали, думая об одном и том же. Вернулась «Чайна». Бондарев прислал с нею короткое письмо, в котором сообщал, что в Благовещенске их приняли хорошо, и просил генерала еще раз пересмотреть свое решение остаться за границей. И в сотый, а может в тысячный раз, память обоих перемалывала то, что предшествовало отъезду офицеров.

Спохватившись, что Городецкий, встретив на пароходе единомышленников, не останется в Айгуне, а поедет на родину, Беркутов прибежал тогда в этот дом, решив сделать все, чтобы не допустить отъезда друга. Он хотел, как всегда, щегольнуть заранее отточенной фразой:

«Ваше превосходительство, от вас всецело зависит, чтобы одним падшим ангелом было меньше», — но она не пригодилась. Несмотря на ранний час, Пепеляев был уже не один. На затемненной веранде, отделенные от хозяина хрупким столиком для шахматной игры, сидели Бондарев и Буров. По их напряженным лицам было видно, что забрели они сюда неспроста. Пепеляев в белой, заправленной в чесучовые брюки рубашке и парусиновых туфлях, с длинным прозрачным мундштуком в зубах казался еще. более молодым, чем на самом деле. Увидев Беркутова, он весело расхохотался:

— Поздравьте их, Дон! Нашего полку прибыло: друзья раскаялись в своих прегрешениях и остаются с нами.

Беркутов посмотрел на полковников долгим, непроницаемым взглядом.

— В единении сила, — сказал он веско. — Поздравляю, если это раскаяние всерьез и надолго!

— Все мы люди, все мы человеки… — Пепеляев отвел руку с мундштуком, стряхнул пепел и грустно улыбнулся. — Только зачем же было так резко, господа, рвать все нити? В Гиринском бюро в визе на выезд им отказали, — пояснил он Беркутову. — Что ж, этого следовало ожидать.

— И поделом, — не удержался Беркутов. — Дурные примеры заразительны. Наш долг остеречь от подобной ошибки и других… Но склонны ли вы сами, ваше превосходительство, миловать ренегатов?

— Я? Диктатором я не был и, надеюсь, не стану. Штаб принял решение: все должны ему подчиниться. Пусть скажут свое слово остальные офицеры и, если нужно, судят судом чести!

Воцарилось неловкое молчание. Бондарев и Буров переглянулись, встали и откланялись. Когда они вышли, Пепеляев сказал:

— Извините меня, Дон, что я принимаю вас неглиже, но эти молодцы явились чуть свет и едва не подняли меня с постели.

— Это вы должны меня извинить, что я ворвался следом за ними, — поспешил ответить поручик. — Но меня тревожит судьба Городецкого. Мы с ним, как братья! Но…

Пепеляев быстро глянул на молодого офицера, тот поспешил закончить:

— Но… как вы уже знаете, в приказе генерала Оой от второго августа командующему четырнадцатой японской дивизией говорится, что наступление на Амурскую область должно быть начато не позже конца августа этого года.

— Это вас тревожит? — вскинул брови генерал.

— Даже брату… даже родному брату я не доверил бы столь радостное известие, но порой мне кажется, что Городецкий все уже знает и не это ли обстоятельство толкает его на такое безрассудство?

Они долго тогда беседовали и нашли способ удержать Игоря от рискованного шага, однако упустили Бондарева и Бурова. И вот результат…

Молчание длилось слишком долго, и ни один не пытался его нарушить. Только когда Пепеляев поднял опущенную голову и потер бледные щеки ладонями, будто пытаясь вызвать на них румянец, Беркутов спросил безразличным тоном:

— И к какому решению пришли вы, мой генерал? Или сие есть тайна великая? — Его умные желтовато-карие глаза светились лукавством. Он понимающе усмехнулся: — Молчу. Молчу…

— Нет, отчего же… — И Пепеляев вдруг, дивясь самому себе, передал этому бывшему семеновцу не только содержание полученного письма, но поделился и вновь охватившими его сомнениями.

— Знаете, Дон, — сказал он в заключение с несвойственной ему искренностью и теплотой, — голова идет кругом. Вы… как бы это сказать? Ну моложе, что ли, да и нервишки у вас покрепче. В общем, мне интересно знать, как воспринимаете сложившуюся обстановку вы? Я просто запутался. Ответьте прямо: есть у нас какая- нибудь надежда?

— Вне сомнения! Подумаешь, Бондарев и Буров поплыли против течения, сумев обвести вокруг пальца и нас самих и англичан. А есть ли гарантия, что они вновь не прибегут сюда с покаянием, бия себя в грудь и посыпая власы пеплом? Простите, ваше превосходительство, но мне горько видеть вас колеблющимся, как тростник.

— «Человек хрупок, как тростник, но человек — это мыслящий тростник», — процитировал со своею грустной улыбкой Пепеляев. — Вы не помните, Дон, кто из древних сказал это?

— Древние много чего наболтали, — сморщив лоб, будто собираясь чихнуть, уклонился от прямого ответа Беркутов. — А большевички, не тратя лишних слов, берут быка за рога! Сдавайтесь, мол, пока цела шкура, а не то заарканим и освежуем. А что они, в конце концов, могут нам предложить? Снизиться вместе с ними до уровня первобытного дикаря?!