Заслон - [13]

Под высокими худинскими тополями остановили коней, вскинули на плечи ружьишки. Не давали наказа тем, что остаются возле лошадей. Сами знают, что надо делать, коль хозяевам не будет обратного пути. Благовещенск через реку замигал холодными огнями. Никому не ведомо, что сулят те огни. Спустились к вмерзшим в лед баржам перевоза. Возили летом на тех баржах муку и кавуны, мед и масло, и не думалось тогда, что придется перемеривать реку в ночи, пехом, по ледяному насту.

Хрустит лед, дробится на стылых косах в мелкую крошку. Гляди под ноги, ребята, не бухнись в прорубь удалой головой. Нет прорубей. Нет троп и стежек. Старые баржи и причалы снегом перемело. Чудно. Дико. Будто в мертвое царство пришли. А был же город живым и теплым, полным заманчивых тайн, особливо для молодых.

Черная лава вклинивалась в покатый берег, растекалась по улицам. Люди, подтягиваясь, смахивали иней с замохнатившихся ресниц. Первым отстал со своими Высочин — по Зейской улице пошли. Журкин вел людей по Большанке. Варягинцы к берегу Амура подались. Выходило: и будто все вместе, голос подашь — слышно, и в то время каждую улицу прочесывают порознь.

А комаровцы уже штурмовали железнодорожный вокзал. Вой и свист обрушившихся на здание снарядов, ответный пулеметный огонь — все вдруг утонуло в оглушительном грохоте и треске, и густая чернильная тьма, упавшая откуда-то сверху, прорвалась диким, стоголосым воплем ужаса и боли.

Дверь вокзала со стороны перрона была заперта изнутри. Красногвардейцы теснились в узкой калитке, прыгали через ограду палисада, взбегали по скользким замусоренным ступеням главного входа, где дверь стояла настежь, — кто-то успел удрать. В здании вокзала, в теснящей дыхание известковой пыли били копытами и предсмертно ржали кони, заглушая крики и стоны умирающих. Слабо, как детские хлопушки, щелкали в темноте одиночные выстрелы. В провале развороченного снарядом потолка пылала синим огнем звезда.

6

Высочинцы первыми дошли до Станичной, глядь, сбоку выметнулось пламя и будто песней дохнуло:

Ай, жги, говори,

Приговаривай!..

Мать честная, никак казаки пляшут. Ж-жахнуть бы враз, да нельзя, своих побить можно: уговаривались, до Зейской — журкинская сторона. А ну, хлопцы, за угол! Кинутся сюда казаки, не возрадуются. Нашим подмога потребуется, враз мы тут.

Журкин тоже увидел казаков. Ну и шабаш! Раздумывать было некогда.

— Пли! — Рванула воздух нестройная трескотня винтовочных выстрелов. Сгасло пламя костра, сбитое падающими в него казаками. Снова грянул залп. Стоном и воем отдалось от костра. Поднялись живые огненные столбы и тут же попадали в снег, стали кататься, забились в судорогах. Растерянная, безоружная казачья ватага метнулась в сторону Зейской и напоролась на высочинцев, а с берега Амура уже бежали, привлеченные выстрелами, варягинцы. Вместе и завладели оружием. Шашки, пики покидали в огонь, — ни к чему они. Так бесславно пала казачья застава.

Бросились в мужскую гимназию, выставили у дверей охрану: не попасть бы в ловушку. Бежали гулкими коридорами, отбирая по пути оружие у желторотых оборонцев.

— Эй вы, сопляки, живы быть хотите, ведите в подвал к нашим!

Глядели жалобно. Вели. Сашка Рифман откуда-то выметнулся. Оторопел, увидев Бамберга: «Ты?!»

Венька только бровью повел:

— Давай свои игрушки! Отвоевался. — Не перечил Сашка, отдал отцовский наган, обиженно губы закусил.

Народ в подвале раздетый, разутый, исполосованный шомполами, не евши по два-три дня. Эх вы, горемыки, не пошли из города, понадеялись на буржуйскую справедливость. Нате — ешьте. Поделили и горбушки и сало. Управляйтесь, как знаете, а нам недосуг.

Оборонцев из гимназии уже как ветром выдуло, кое- кто наподдавал им коленкой пониже спины:

— Идите к маме и не грешите!

В памяти Алеши навсегда остался стремительный, до колотья в боку, бег по татарскому кладбищу. Люди спотыкались, падали, хватали зубами синий крупичатый снег и снова бежали. Мелькали по сторонам домишки пригорода Забурхановки, стлались под ноги промерзшие болотца и пустыри. Обогнув Вознесенскую церковь, выбежали на Иркутскую улицу — прямой путь к тюрьме. Светало. На углу Артиллерийской вспорола вдруг впереди дорогу пулеметная очередь. Стреляли с чердака кирпичного дома бывшего полицмейстера Залетаева. Комаров, в разорванном на плече полушубке, в белой, обсыпанной известью и кирпичной крошкой папахе, выметнулся вперед, широко расставил руки и стал теснить людей назад. Возбужденная, беспорядочная толпа отступала перед ним шаг за шагом.

— Десять человек, — крикнул он хрипло, — десять пойдут со мной. Остальные ни с места! — Алеша шагнул к нему, увидел рядом Виктора, реалиста Бондаренко, еще каких-то незнакомых.

— Я сказал десять! Эти вот пойдут и эти… — Он повел их в сторону смежного с Залетаевским двора, пятерым приказал спрятаться за поленницу, с остальными по пожарной лестнице поднялся на чердак. Белогвардейские пулеметчики простреливали улицу сосредоточенно и деловито и даже не обернулись. По-домашнему шипел посредине чердака примус, в большом зеленом чайнике булькала вода.

Все было кончено в одно мгновение. Оба пулемета умолкли. Человек в вытертой козьей дошке привернул горелку примуса.