Защитник 80-го уровня - [16]

«Мы знали: до нас так мечтали другие, // Но все нам казалось, что мы – не такие, // Что мы не подвластны ни року, ни быту, // Что тайные карты нам веком открыты» (Н. Коржавин).

Фанатическая вера в возможность построения рая на земле, свойственная первому призыву большевиков, а затем ставшая официальной государственной идеологией, включала в себя как иллюзию постепенного отмирания преступности при коммунизме, так и явное преувеличение возможностей государства в борьбе с ней. Печатью химеры отмечена еще дореволюционная статья В.И. Ленина «Бей, но не до смерти», в которой, как считалось, сформулирована ленинская теория неотвратимости наказания. Ленин писал в ней: «Давно уже сказано, что предупредительное значение наказания обусловливается вовсе не его жестокостью, а его неотвратимостью. Важно не то, чтобы за преступление было назначено тяжкое наказание, а то, чтобы ни один случай преступления не проходил нераскрытым»[10].

Но «давно уже сказано» было иначе: «Важно, чтобы ни одно преступление, сделавшееся известным, не осталось безнаказанным, но бесполезно отыскивать того, чье преступление скрыто во мраке»[11].

Мы видим, что основатель советского государства подправил классика права. У Беккариа принцип неотвратимости наказания конкретизирует общеправовой принцип равенства всех перед законом, а у Ленина означает ликвидацию латентной преступности. Ленинский тезис об отмирании преступности при коммунизме был воплощен в Программе КПСС (1961 г.): преступность в СССР согласно партийным директивам должна была исчезнуть через 20 лет, к 1980 г. Получилось «малость» иначе: исчез СССР.

Идеологические шоры, в которых вынуждена была развиваться советская юридическая наука, сказались и на теории процессуальной истины. Конструкция объективной (материальной) истины «по-советски» неразрывно связана с именем выдающегося отечественного ученого-юриста Михаила Соломоновича Строговича – человека большого мужества, заговорившего о значении для правосудия принципов презумпции невиновности и состязательности, отсутствовавших в советском УПК, в мрачные годы сталинщины. Тогда же, в послевоенные годы, М.С. Строгович начал разработку концепции объективной истины на основе государственной идеологии: «Само понимание принципа материальной истины, его теоретическое обоснование определяется принципами марксистской философии и марксистской науки права»[12]. Сам тезис о том, что следствие и суд в неоинквизиционном (розыскном) советском уголовном процессе должны стремиться установить истину, был, безусловно, прогрессивен; в Гулаге тогда томились сотни тысяч сограждан по сфабрикованным делам. Но Строгович свел все исследование к философскому уровню, делая акцент на том, что для достижения истины по уголовному делу отсутствуют гносеологические препятствия. Полностью отождествив понятия истины и достоверности, ученый уклонился от рассмотрения логической структуры формирования внутреннего убеждения в доказанности corpus delicti, забыв о том, что он автор учебника логики, в котором за индуктивными доказательствами, естественно, не признавалась полная достоверность[13]. Вместо логического анализа судебного доказывания Строгович, привлекая весьма посредственную, как теперь можно признать, работу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», обрушивается на противников признания выводов приговора абсолютно достоверными, обличая их в агностицизме. Последние из-под пера Строговича образовали неплохую компанию: английский философ Дж. С. Милль, русский логик С.И. Поварнин и все самые известные дореволюционные ученые-процессуалисты – И.Я. Фойницкий, Н.Н. Розин, Л.Е. Владимиров, В.П. Случевский и др.

Итог борьбы за воплощение в судебной и следственной практике концепции абсолютной объективной истины М.С. Строгович подвел в своем фундаментальном «Курсе советского уголовного процесса»: «Из общих положений марксистско-ленинской гносеологии следует доступность истины человеческому познанию. Нет непознаваемых истин, есть истины, еще не познанные. Это относится и к судебному познанию… Твердым положением советской науки уголовного процесса, опирающейся на опыт практической следственной и судебной работы (?! – Г.Р.), является тезис: нераскрываемых преступлений нет, есть преступления, которые не удалось раскрыть» (курсив мой. – Г.Р.).

И следующий из этих посылок важный практический вывод: «Если истина по уголовному делу не найдена, если преступление не раскрыто и преступник не изобличен… это значит, что следствие и суд не справились со своей задачей, допустили серьезное нарушение законности»[14].

Итак, одна утопия – о ликвидации преступности – подкреплена другой утопией – о раскрытии всех преступлений и изобличении всех преступников.

Как справедливо отмечает И.Л. Петрухин, теоретическая позиция М.С. Строговича была идеологически востребована государством, внушая мысль, что приговоры советских судов содержат абсолютную истину[15].

На практике теоретическая конструкция абсолютной объективной истины претерпела инверсию: из препятствия на пути фабрикации уголовных дел (как первоначально, полагаю, мыслилось М.С. Строговичем) она превратилась в оправдание прогрессивности советского «розыскного уголовного судопроизводства», когда одни и те же задачи и обязанности возбуждения уголовных дел и раскрытия преступления, изобличения виновных, всестороннего, полного и объективного исследования обстоятельств дела уголовно-процессуальный закон возлагал на дознавателя, следователя, прокурора и суд.