Засада - [2]

— Пока нет работы.

Обычный день ничего не оставляет в памяти. Постреливает враг, изредка отвечают наши; бомбежки чередуются с артналетами; скрипят зубами раненые; скребут себя тупыми бритвами солдаты.

И снова над лесами и болотами, над кровью и грязью войны опускается сказочная ночь в зеленых или голубых кляксах звезд.

Уже седьмой день немец ведет себя смирно. Наши артиллеристы, обороняющие подступы к Валдайской возвышенности, почти полностью перемололи полк горных егерей, пытавшийся обойти трясину. В дивизии «Мертвая голова» из каждых трех солдат два убиты или ранены. В ее первом полку и шестьсот семьдесят четвертом батальоне посадили в окопы всех писарей и денщиков. Дивизия испанцев, красивая и чрезвычайно воинственная на парадах, здесь быстро заросла грязью и утеряла всякую охоту к подвигам.

Генерал-полковник фон Буш, кавалер рыцарского креста, две недели подряд атаковал позиции 11-й армии, полагая, что ему удастся с ходу форсировать Ловать и топи. Пехота день и ночь ломила русские фланги, но вскоре, к крайнему удивлению генерала, выяснилось, что 30 и 290-я дивизии топчутся на месте, истекают кровью и зарываются в землю и грязь болот. Это была начальная расплата за стратегию «молниеносной войны», за тевтонское самодовольство и пренебрежение разведкой. Однако шло лишь начало кампании, и полки, смявшие Францию, Польшу, Бельгию и Голландию, верили еще в свою звезду, в свою силу и неотразимость.

— Пожалуй, обжегся немец, — вслух размышляет Швед. — Это ему не Виши, и Петенов здесь нет, прошу извинения у дорогого французского народа.

— Рано списываешь фон Буша, — усмехается Смолин. — Травленый волк, собака.

— Теперь не попрет, сломя голову.

— Как знать...

Кто-то негромко говорит в темноте:

— Не пугайте Ваську Тляша. Очень страшно Ваське слушать такое.

Тляш — его окопчик по соседству с клетушкой Шведа — молчит, будто не слышит.

— С такими ручищами я б никого не боялся! — посмеивается Андрей Горкин, маленький круглый и бесшабашно веселый человек.

В ночной дали опять глухо, точно со дна болота несется тягучее картавое «Крря!» Пауза — и в том же конце топи звучит короткий ответ селезня — «Жвяяк!».

Смолин рывком поднимается с камышовой подстилки, подзывает Намоконова.

— Останешься за меня, ефрейтор.

— Есть, старшина. Что говорить майору?

— Скажи: ушел. Он знает.

Иван отмечает про себя: взводный одет для боя. Завернуты по локоть рукава гимнастерки. К ремню пристегнуты армейский нож и зачехленная фляга. Автомат — на шее, а магазины с патронами и гранаты укреплены на голове. Значит, не промокнут, если придется ложиться в грязь.

Между нашими и немецкими позициями грузно разлеглась топь. Разведка избороздила ее по ночам вместе с проводниками из ближней деревни. Нащупывали тропы, скрытые водой, по которым когда-то местные охотники шли на утиные плеса́. По этим дорожкам можно добраться теперь к немцам — слушать, смотреть, при удаче — взять «языка».

Противник знает это. Он то и дело палит по болоту, освещает нейтральную полосу и передовую ракетами.

Смолин стоит на опушке, клином вдающейся в топь, и вглядывается, вслушивается в черную даль.

Вот кто-то у немцев зажег фонарь и быстро прикрыл огонь, вероятно, полой шинели. Кустик света был виден отчетливо, значит, до него меньше пяти километров. Надо полагать, батальонный повар в сорок шестом пехотном полку растапливает кухню.

Вот где-то, в том же конце, раздается приглушенный стук копыт по гати. Может быть, к немцам подходят новые части конной артиллерии? Нет, едва ли. Смолин не улавливает ни единого звука, напоминающего шум орудийных колес.

Слухачи, подползавшие по ночам к передовой немцев, постоянно докладывали о том, что противник перегоняет коней. Иные из разведчиков, вооружившись щупами для обнаружения мин, добирались до колючей проволоки немцев. И там явственно слышали ржанье лошадей. Выходит, расстояние до них не превышало двухсот метров. И все-таки ни один из бойцов ни разу не сообщил о стуке и скрипе. Следует думать, что немцы просто водят табун на водопой.

Ближе и левее тьма слабо озаряется прерывистыми вспышками огня. Враг постреливает из дзота, пугая русских и успокаивая себя.

Смелому человеку страшно не страшное, страшно неведомое. Однако Смолин сейчас не видит и не слышит ничего тревожного. Ничего, кроме обычных для передовой звуков и других признаков.

Вот невысоко в небе вспыхнула и погасла очередная ракета. Старшина пережидает ее, замерев у метелок камыша, слившись с ними.

Как только глаза снова привыкают к темноте, Смолин проскальзывает в проход между проволочными заграждениями. За ними — свое минное поле.

Свое-то оно — свое, но мине безразлично, кто на нее наступил. Поэтому двигаться надо с величайшей осторожностью. Разведчик часто останавливается и вглядывается в жирную жижу под ногами.

Возле одинокого куста нащупывает подводную тропу, облегченно вздыхает и прислушивается.

Все тихо.

Старшина снова отправляется в путь, медленно и беззвучно опуская сапоги на зыбкий грунт.

Несмотря на все предосторожности, он дважды падает. В подводной тропе есть свои выбоины и неровности, и никто не может заранее угадать их. Густая, едко пахнущая вода затекла за ворот гимнастерки, руки посечены камышом и рогозом, но магазины и гранаты сухие. И то — слава богу.