Заря над Уссури - [71]

Братьев окружили и повели из дому. Разъяренный, отец Яницын ополоумел: преградил путь полицейским.

— Обожрались кровью, подлецы? — задыхаясь, спрашивал он. — Мало вам взрослых, за детей беретесь? Кровососы, душители! Трижды, четырежды будьте вы прокляты, анафемы, убийцы!..

Жандармский офицер направил на Николая Васильевича револьвер.

— Прочь с дороги, старый огарок! За такие слова… да еще при исполнении служебных обязанностей…

Яницын намертво вцепился в дверные наличники, и его стали «выбивать» из двери; внезапно, с перекошенным лицом, он рухнул на пол.

Скоро пришло известие из тюрьмы: молодые Яницыны тяжело больны, — очевидно, им отбили легкие.

Старик Яницын исхудал, страдал бурно — рыдал или, заложив руки за спину, метался по комнатам.

Потерянный, убитый, он побывал везде, куда только ему удавалось пробраться, дошел до канцелярии генерал-губернатора, — везде глухая стена, ледяной прием холодноглазых людей.

«Бунтовщики! На царя руку подняли, молокососы…»

Отец писал всюду, вплоть до царского двора, но на жалобы и просьбы о смягчении участи больных сыновей не поступало ни одного ответа, словно все проваливалось в тартарары, в черную, бездонную пропасть.

Он приходил в отчаяние; на работу шел как на каторгу: «На тюремщиков тружусь…»

Марья Ивановна, внешне спокойно перенесшая арест старших детей, ночами страдала от жестокой бессонницы; «сонные» порошки ей не помогали; сыны, сыны, дети милые не покидали ее, звали облегчить страдания, а она, слабая мать, бесправная раба, только простирала в ночи беспомощные руки с полными пригоршнями неистовой любви и сострадания и — ничем, ничем! — не могла помочь, утолить терзающую их боль!

Вадим слышал за перегородкой приглушенные стоны матери. Любовь и жалость раздирали душу подростка. Он ненавидел злую, тупую силу, беспощадно и слепо обрушившуюся на их семью.

Однажды отец понес передачу в тюрьму и скоро вернулся. Почерневший, словно обугленный, глядя безумными, расширенными глазами на Марью Ивановну, он сказал ей прямо с порога:

— Мать! Ребята наши приказали долго жить…

И, выполнив все, зачем шел он через весь город из тюрьмы, Николай Васильевич разделся, сменил белье на чистое и лег на кровать. Больше он не поднялся. Врач сказал коротко:

— Разрыв сердца…

До окончания училища Вадиму оставалось два года, когда произошло несчастье.

Юноша выхаживал обезумевшую от горя мать. Он следил за ней, как за ребенком, насильно кормил и поил ее, когда, безучастная, потухшая, в каком-то странном оцепенении, она сидела на стуле, не откликаясь ни на какие призывы.

Маленькую, сухонькую, жалкую мать закутывал он в одеяла, выносил во двор, «на солнышко», и уносил назад, такую же тихую, покорную, бессловесную. У матери не было ни сил, ни желания жить, но Вадим терпеливо, настойчиво возвращал ее к жизни.

Вот тут-то и проверил на деле Вадим своего друга Сережку. В училище после ареста его братьев некоторые ребята стали держаться подальше от Вадима. Сережка Лебедев удвоил-утроил внимание к опальному другу; он следовал за ним по пятам; он помогал ему посильно, когда учителя, усердствуя перед начальством, требовали от Вадима каких-то особых успехов в учебе. Ровный, спокойный Сережа Лебедев взял на себя роль добровольной сиделки около равнодушной ко всему на свете Марьи Ивановны. Он умел молчать часами, но, оказывается, он мог и говорить часами, лишь бы хоть на момент вызвать тень заинтересованности чем-либо у Марьи Ивановны. Он вытащил в дом Яницыных и свою всегда крайне занятую мать. Наталья Владимировна подсказывала сыну, что делать, чтобы сбить, сломать пассивность больной.

Однажды Вадим сидел в своей комнате и безудержно плакал, положив на стол голову: мать угасала.

— Сынок! — услышал он слабый голос матери. — Вадимка!

Он вскочил. Мать стояла на пороге и шаталась, как былинка.

Сын подхватил ее, слабую, еле живую, и потом, обнявшись, они долго сидели на кушетке, радуясь, что возвращаются к жизни.

В училище Вадим был молчалив, сосредоточен, накален, и, поглядывая на него, Сережка Лебедев догадывался, что живет он одной мечтой — отомстить убийцам братьев.

Кипучее сердце Вадима не хотело терять ни секунды. Действовать! Действовать! Но как? И Вадима осенило: он пошел к матери Сергея и сказал ей прямо:

— Наталья Владимировна! Я могу наделать глупостей: готов броситься на первого попавшегося мне жандарма, бить и кусать его. Помогите советом, научите: что мне делать? Я не хочу погибнуть зря, не истратив всех сил, а их во мне много!

Наталья Владимировна строго смотрела на Вадима.

— А почему ты пришел ко мне?

— Я был слепцом, я жил только ребяческой бездумной жизнью… но я часто прислушивался к разговорам братьев, и… у вас в доме… и я знал, вернее, догадывался… а сейчас будто пелена с меня слетела, и я бросился к вам. Мне больше некуда идти, не бойтесь меня, я уже не мальчик!

Лебедева улыбнулась и сказала как равному:

— Посоветуюсь с товарищами, и решим, чем ты нам можешь быть полезен. Сказать по правде, я тебя уже поджидала — знаю ведь тебя столько лет и изучила твой нрав, мальчик мой. Ты должен дать мне слово, что самостоятельно, без совета со мной, не сделаешь ни одного шага. Верь мне — мы живем в преддверии больших событий, наступают дни решительных и беспощадных схваток, ты будешь нам очень нужен, но от тебя потребуется хладнокровие и выдержка бойца. А эти качества надо в себе вырабатывать не день и не два. Нужна святая ненависть к поработителям, а не слепой гнев. Будни революции, Вадим, порой внешне бесцветны и однообразны. Хлеб революционера солон и горек. Напряжены до предела дни его: труд, труд и борьба! Революция не требует отречения от жизни и ее благ, но в нужный час она может потребовать полного самоотречения и даже высшей жертвы — твоей жизни. Высок и благороден подвиг твоих братьев, отдавших молодые жизни во имя грядущей революции, Я знаю, Вадим, как ты рвешься отомстить. Тяжкое испытание выпало на твою долю, и ты должен мужественно и стойко выдержать его. Выдержка и дисциплина, — отныне ты не принадлежишь себе. Если ты оправдаешь доверие и пойдешь к цели убежденно, я буду рекомендовать тебя, Вадим…