Заря над Уссури - [35]

— Валерушку? Приведу. Она моя крестница, покойной подружки Аграфены дочка. Мачеха у нее только… без царя в голове. Одно время совсем было девчонку зашпыняла, а ноне будто мирно у них. И меня привечать Настя стала, а то на порог не пускала, ревнющая баба! Да и не прощала, что мы с Грашей-покойницей дружили…

Марья Порфирьевна привела Лерку к Алене под тем предлогом, что они помогут ей отмыть-отскоблить полы в новом доме. Но пол был уже отмыт до желтизны, и Марья Порфирьевна побежала по своим делам. Алене удалось уговорить Лерку попить с ней чайку.

Девочка была так немногословна, что Алена поняла — не надо ей лезть в душу: «Придется приручать потиху». Чуяла только, как солона мурцовка, которую жизнь уже дала похлебать Лерке.

Алена столько натерпелась в горьком своем сиротстве, что сразу нашла нужное слово, чтобы приголубить одинокую и одичавшую девочку. Если Василь и Силантий уходили на охоту или рыбалку, она шла к Насте и просила ее отпустить на ночевку Лерку.

— Дом новый, тайга, не сплю ночью, боюсь, — лукавила Алена, — а живой человек рядом — и страха нет…

Настя милостиво отпускала девочку, и она, счастливая, оживленная, держа за руку тетю Алену, охотно покидала отчий дом.

Скоро уже знала Алена всю ее подноготную.

Счастливые дни. Любовь и нежность матери и отца. В семье был пусть небольшой, но какой-то скромный достаток. Все рухнуло со смертью матери. Отец пал духом, растерялся, хозяйство пошло прахом. Обычная история. Мачеха. Падчерица.

Лерке было покойно у Алены: могла уходить с головой в недавнее прошлое. И всюду — маманя…

Раннее детство оставило в памяти сверкающий летний день. Хорошо Лерке на тятькином литом плече. Вскачь! Вскачь! Хохочет-закатывается Лерка. Тятька плотно охватил дочку и бежит, аж дух замирает. А сбоку синий мамкин глаз, не отстает, следит тревожно.

— Тише, Михайла! — просит мамка. — Раздурился, словно маленький. Уронишь ненароком девчонку-то…

Бу-ух! — с размаха, с плеча, шлеп в душистое, мягкое сено! С радостным визгом летит кувырком Лерка с копны сена к босым тятькиным ногам.

На траве белая чистая тряпица. На ней хлеб, лук, кусок вяленой рыбы — кеты, вареные яйца, кувшин с квасом.

Вку-усно! Голодные Михайла и Лерка глотают кусок за куском кету.

— Будет вам рыбы-то! Рыба воду любит, обопьетесь в такую-то жарынь, — останавливает их мать.

У мамани из-под платка белого упал на лоб завиток крутой, щеки в румянце горячем, только что сено гребла. Глаза синие-синие, как Уссури в погоду тихую, когда небо смотрится в ее глубокие воды.

Жаркое солнце залило все сияющим светом. Его ослепительные лучи пронзают поверхность Уссури, и все кругом блестит — глазам больно!

Уссури! Солнце!

Уссури полноводна, широка, вольна!

Палящие лучи буйствующего солнца падают на водную рябь и разбиваются на миллионы маленьких сверкающих солнц. По-над берегом в солнечном сиянии купаются стаи серебряных стрекоз; под щебет птиц и неустанную, немолчную песню — стрекотанье кузнечиков — как-то особенно звенит и струится далекая песня косцов. Пьяно и пряно пахнет свежескошенная трава, сладко убаюкивает тихий плеск волны, ластящейся к прибрежному золотому песку.

— Смотри, Граша! Уснула дочка.

— Напрыгалась, коза… Брось-ка под куст одеяло, а то ей голову напечет…

В сладкой, неодолимой дреме несказанно хорошо почувствовать на щеке пылающие мамкины губы, утонуть-исчезнуть в счастливой детской грезе.

…Зима. В избе тепло, пахнет свежевыпеченным хлебом. Отец строит Лерке домик из карт. От радостного смеха зашатался — хлоп! — упал карточный дом. Не печаль, у отца готова новая забава!

— Давай-ка пузыри пускать!

Огромный пузырь колышется, надуваясь воздухом, переливается всеми цветами радуги — красным, фиолетовым, зеленым, — и отражаются в нем зеркало на стене, лавка, печь, отец и маманя, старенькая бабушка Палага с трубкой в руках.

Тятька осторожно, быстрым движением отрывает пузырь от соломинки, дует на него снизу, и пузырь летит вверх, а Лерка прыгает, топает ногами от восторга. Пузырь лопается, и ничего от него не остается, кроме нескольких капелек, упавших Лерке на нос. Весело! И здесь любовно и тепло следят за ней и тятькой мамины синие глаза. Хорошо Лерке под теплым родительским крылом! Вот только баба Палага ворчит, пьет черный, как деготь, чай, курит гольдскую трубку и кашляет-каркает:

— Балуете ее, потом она вам на шею сядет! Привыкнет жить как у Христа за пазухой…

Вот тебе и у Христа за пазухой!

Маманя слегла сразу. А в то утро Лерку разбудил голос крестной матери:

— Надо бы ее поить беспрестанно — кровь смачивать…

Лерка открыла глаза. Наро-оду! Маманя спит. Тихо-тихо спит, а сама улыбается. Мать закрыли до подбородка белым полотном. Как она крепко спит, не стонет больше.

— Проснулась, сиротинка горькая? Разнесчастная ты моя крестница! — запричитала Марья Порфирьевна, склонившись над Леркой.

— Пусти, кресненька, к мамане хочу.

— Умерла твоя маманя. Умерла!

Леркино сердце падает вниз. «Умерла!» Словно издалека, как через подушку, положенную на ухо, доходят причитания крестной:

— Гранюшка! На кого ты сиротами дочку свою утробную оставила и мужа, ясна сокола?.. И когда я в девках жила сладко, и когда замужем жила натужно, и когда была во вдовьей беде, словно по горло в воде, ты была мне единственным светом в оконце!.. Ох, Граня, подружка моя разлюбезная, на кого ты нас оставила?