Заря богов - [11]
Моего тела не видно; оно не извлечено из толщи камня и времени. Только голова вырисовывается на фоне неба — огромный, словно спящий профиль. Мои глаза закрыты. Нос не уныло загнут книзу, но с округлым кончиком, чувственный и поднятый к небесам. Окладистая, ухоженная борода обрамляет губы и мягко стелется по пологому склону к ближайшим горам.
Это Уран велел сторуким высечь изображение, чтобы любоваться ликом своего еще не рожденного внука, грядущего повелителя богов, и чтобы он однажды был узнан людьми. Вот почему с начала моего правления эта гора называется также Зевсовой Головой.
Я люблю Крит и по-прежнему благодарен ему. Его золотистая земля, покрытая мехом диких трав, долгие месяцы томящаяся от зноя, напоминает мне своим оттенком лоно рыжеволосой красавицы, лежащей на солнце.
В эпоху Тельца я одарил этот остров сотней процветающих городов и наставил на путь знания; я сделал его царей могущественными властителями и поселил их в удивительных дворцах; я наделил его художников гением создавать образы, что до сих пор остаются неиссякаемым источником для размышлений. Крит — звено между вашими воспоминаниями и вашими надеждами. Я привел туда превосходного зодчего Дедала, изобретательного Дедала — и плавщика меди, и скульптора, и прилежного инженера. Именно там он соорудил для себя и своего сына крылья. Именно там, на моем родном Крите, ваш род обрел возможность летать.
Пещера, где я родился, прячется на крутолобых высотах горы Дикта, над селением Психро. Богам легко туда спуститься, а вот человек взбирается с трудом, сквозь колючие заросли, по едва проходимым тропинкам, где камни срываются из-под копыт мулов. Лето источает там запах диких трав, а воздух всегда немного дрожит, будто колеблемая ветерком завеса.
Это мое первое святилище, но приходят к нему лишь редкие паломники.
В пещере царит липкая сырость. Камень слезится, оплакивая время, застывающее в длинных, словно гигантские клепсидры[2], сталактитах, известняковых колоннах этого вечного, сотворенного природой храма. Проникая через расщелину, солнечный луч проливает рассеянный свет на зеленоватый свод. Надо спускаться, спускаться и спускаться — на две тысячи пядей — в непроглядную ночь земли.
Кто возьмет в руку восковой огарок и с дрожащим огоньком ступит на эти глыбы, служившие опорой моей колыбели, тот пройдет по миру более твердым шагом.
Кто углубится в этот мрак, тот по возвращении различит в свете новую ясность.
Кто погрузится в это абсолютное безмолвие, тот отныне в любом шуме сумеет расслышать мой голос.
Кто омоет лицо в темной, таинственной, маточной воде из глубины пещеры, тот обнаружит, возрождаясь в себе самом, новые и верные желания и будет наставлен на путь истинный.
И если он действительно мой сын, потомок моего рода, то на выходе из пещеры ему явится нимфа Амалфея, которая переплетет его пальцы со своими и склонит к его устам свой поцелуй.
Нимфа Амалфея. Коза. Куреты. Пчелиная нимфа
Было первое утро моей жизни. Едва одетая, коротковолосая и босоногая, Амалфея легким шагом поднималась в гору на восходе солнца. Услышав детский плач и двигаясь на звук, она обнаружила в пещере младенца. Именно Амалфея выкормила меня.
Не сама, конечно, хотя и поговаривали, что сама. Дорогая моя малышка! Нимфа-подросток — какое молоко она могла извлечь из своих едва округлившихся розовых грудок? Она сходила за козой в селение Психро и, ведя животное за рог, привела к пещере. Позже, когда я начал лепетать, я называл одним и тем же именем и нимфу, и козу, полагая, что есть только одно название для того, что мне приятно. Так недоразумение и сохранилось в веках. Было это во времена Козерога.
На следующую ночь моя мать Рея украдкой вернулась, беспрестанно оборачиваясь из страха, что Крон пустился вдогонку. Она обнаружила меня сытым, спящим, с капелькой молока на губах. Сквозь расщелину в пещеру проникал свет луны, находившейся в первой четверти. В углу лежала коза. Подле меня сидела на страже неусыпная нимфа.
Видя хранительницу, которую послали мне Судьбы, Рея поведала ей шепотом свой секрет, сообщив все, что меня касалось. Мать засыпала Амалфею множеством советов и наставлений, потом, вся в слезах, завернулась в первое проплывавшее мимо облако и вновь исчезла.
Амалфея заботилась обо мне днем и ночью. Нимфа была подобна самой юности, склонившейся над детством. Она вдруг обнаружила в себе потребность защищать, умилившись маленьким богом, что дремал в пухлом, беззащитном тельце младенца.
Мои глаза открылись, и я увидел стройные, мускулистые, почти мальчишеские бедра юной горной нимфы. И если я так любил потом белокурых женщин, то, быть может, в память о лоне Амалфеи, простодушно открытом моим первым взорам. Но я любил и стольких других…
Амалфея опасалась, как бы мой ужасный отец не узнал вдруг о существовании сына. Она стала прибегать к наивным хитростям. Например, когда ей приходилось оставлять меня ненадолго, подвешивала плетенку из ремешков, в которой я лежал, к дереву, чтобы Крон, затеяв поиски, не мог меня найти ни на земле, ни в море, ни в небе.
Второстепенные природные божества втайне всегда заодно; а потому Амалфея обратилась к своим кузенам куретам — отпрыскам Океана, молодым демонам, которые были изгнаны с острова Эвбея за то, что слишком уж там шумели.
