Зарубежный детектив 1984 - [148]

— Ерунду говоришь, Мануэль, ты не провалил ни одного стоящего дела.

— Ну, что вы.

— Ладно, ладно, не хватает еще, чтобы вы переругались на старости лет.

— В этой жизни надо уметь одурачивать людей. Позволь им только сказать, что ты неудачник, и можешь поставить на себе крест. А если сумеешь внушить им, что ты человек незаурядный, то любой твой чих покажется им музыкой.

— Пусть будет по-твоему, Мануэль.

 

После ухода Мансильи и дона Лотарио Плиний обменялся несколькими словами с капралом Малесой, просмотрел провинциальную газету и отправился домой. У него появилась потребность побыть одному, расслабиться, не думать ни о чем серьезном.

Он шел всегда одной и той же дорогой. И пока шел, развлекался тем, что воскрешал в памяти образы давно умерших соседей такими, какими он чаще всего их видел. Он вспоминал донью Росауру, которая так и умерла старой девой, хотя всю свою долгую жизнь занималась сводничеством, — полускрытую за жалюзи окна, наблюдающую за тем, что происходило на противоположной стороне улицы... Дона Рамона, который умер в день окончания войны, — стоящим на балконе, облокотись о перила; он всегда избегал здороваться с прохожими, проходившими по другой стороне улицы... Соседа, которого все называли «ротозеем», — прогуливающимся перед фасадом собственного дома, задрав голову вверх, словно боялся, что с минуты на минуту на нос ему сядет слепень... А на том вот углу — сбитого насмерть машиной сына Мелкиадаса в зеленоватом габардиновом пальто и вельветовых брюках... А за этими вот запертыми воротами — двухместную коляску седовласого доктора, которого посадили в тюрьму сразу же после войны...

Мануэлю вдруг взгрустнулось при мысли о том, что через несколько лет многие жители городка будут вспоминать о нем точно так же: «Вот за этим столом, — скажут они, — обычно сидел Мануэль, слегка расставив ноги, глядя в пол и покуривая сигарету».

 

У входа в дом сидела Грегория, сложив на животе руки и поджав ноги под стул. Редко его жена сидела перед домом, а тем более одна. Обыкновенно она проводила время с дочерью под навесом портика или под навесом во дворе. Наверное, ей стало невмоготу от одиночества, и потому она сидела здесь, в полумраке, совсем понурая.

— Знаешь, — сказала ему жена вместо приветствия, — звонила Альфонса из Севильи. Говорит, что очень довольна. Ей все там нравится, и она рада, что сможет столько повидать.

— Я тоже за нее рад.

— Есть будешь?

— Нет, спасибо. Пойду включу телевизор, взгляну, что там происходит с Франко.

— Что бы там ни говорили, а рано или поздно он умрет, как и все мы.

Проходя мимо комнаты дочери, он не смог удержаться от искушения заглянуть туда и приоткрыл дверь. В глубине виднелся опустевший платяной шкаф. С тумбочки и туалетного столика исчезли фотографии и баночки из-под кремов, а полочка для обуви была задвинута в самый дальний угол. Комната выглядела совсем заброшенной... Мануэль погасил свет и закрыл дверь.

Едва Мануэль включил телевизор, как в гостиную вошла Грегория.

— Что еще говорила Альфонса?

— Ничего. У нее был очень радостный голос.

— Почему?

— Как почему?.. У нее ведь медовый месяц. По-твоему, этого мало?

В ту ночь Мануэль против своего обыкновения лег в постель раньше обычного.

— С тех пор, как ты стал тестем, ты всегда будешь ложиться в двенадцать часов?

— Я устал. И не сидеть же мне перед потухшим телевизором.

— Надо надеяться, когда Франко умрет, передачи по телевизору будут кончаться позже.

— Не думаю.

— Что станут кончаться позже?

— Нет, что Франко так скоро умрет. Он всегда отличался нерасторопностью.

Грегория легла в постель чуть позже Мануэля, предварительно погасив свет.

В половине первого, несмотря на усталость, Плиний все еще не спал. Он лежал неподвижно, боясь потревожить жену, но сна как не бывало. Жена по его дыханию догадалась, что он не спит.

— Ты не спишь?

— Нет.

— Наверное, все думаешь о дочери.

— Не делай из этого трагедии. Я не сплю, потому что привык ложиться гораздо позже.

— Почему ты решил, что я делаю трагедию?

— Потому что все вы, женщины, так устроены, — ответил Мануэль, беспокойно переворачиваясь с одного бока на другой.

— Пойди покури, может, успокоишься.

— Да, пожалуй, я действительно пойду к себе в комнату и выкурю сигаретку-другую.

Он проворно вскочил с постели, достал сигареты из кармана мундира, который набросил на себя прямо поверх пижамы, прошел к себе в кабинет и стал прохаживаться по нему, зажав сигарету в зубах и заложив руки за спину.

Мануэль нервничал из-за того, что дочери не было дома, и оттого, что вот уже битый час он не мог найти себе места. В него словно вселился бес. Хотя по природе своей он был человеком сдержанным, даже невозмутимым, его вдруг охватило неудержимое беспокойство, которого он никак не мог унять. Вот почему, проделав множество шагов по комнате и выкурив две сигареты, Мануэль наконец принял решение. Он надел поверх пижамы старый темно-коричневый вельветовый костюм, в котором год назад выезжал за город и который висел в шкафу коридора, и, водрузив на голову выцветший берет, сунул в карман пачку сигарет и взял из среднего ящика письменного стола автоматический пистолет, хранившийся там на всякий случай. Затем тихонько открыл парадную дверь, выглянул наружу и посмотрел по сторонам. Никого не было. Он бесшумно запер за собой дверь и зашагал по безлюдной улице, плотно прижимаясь к стене и посмеиваясь над своим бегством и одеянием.