Зарождение добровольческой армии - [235]

В обед разнесся слух, что сегодня к нам прибудет генерал Корнилов. Все как‑то внешне и внутренне подтянулись. Мы, новички, особенно горели желанием скорее увидать легендарного вождя, с именем которого было связано столько событий за последние годы: бегство из плена, назначение Главнокомандующим Всероссийской армией, быховское заточение и, наконец, снова бегство, на сей раз не из вражеского плена, а от своих же бывших подчиненных, разложенных большевистской пропагандой.

Мы и до этого часто видели его портреты на страницах журналов и газет, но нам представлялся он иным. Нам казалось, что появится генерал во всем блеске и величии: грудь колесом, твердый шаг, зычный голос и все прочее, что полагается вождю и народному герою.

И вот, в сумерки, при тусклом свете слабо накаленных лампочек, он вошел к нам медленной, как бы утомленной походкой, в обыкновенной бекеше с серым воротником. Вошел так просто и спокойно. Мы стояли строем вдоль коек. И странно: и эта простота в движениях, во всей его фигуре, и негромкий голос, каким он поздоровался с нами, не рассеяли, не умалили того чувства, которым мы были полны еще до его прихода. Наоборот, оно расширилось. Выросло до того предела, когда все человеческое, обыденное, отходит на задний план. В такой момент не страшна уже ни смерть, ничто. Это чувство не оставляло нас и в походе. Бывало, едва плетемся. Усталые, сонливые, с одним только желанием — прилечь, припасть к земле и, вытянув натруженные ноги, лежать без движения, забыться. И в это время издалека доносится «Ура!» и катится волной по колоне все ближе и громче. Наконец — трехцветное знамя, группа всадников–текинцев, а впереди генерал Корнилов. Вмиг все забыто. Точно с его появлением в нас влились свежие силы и бодрость…

Так же медленно он прошел вдоль строя, внимательно всматриваясь в лицо каждому своими утомленными, чуть–чуть раскосыми глазами. Полковник Неженцев, слегка наклонившись к нему, докладывал вполголоса об утреннем случае, когда мы так напористо просились на фронт. Он слушал его с печальной улыбкой и, покачивая головой, тихо проговорил: «Ах, дети, дети. Непосильный труд взвалили вы себе на плечи».

В этих нескольких словах было сказано все: и боль за наши молодые жизни, и обида за тех, чье место мы заняли…

Дни становились тревожнее. Фронт приближался к городу все ближе и ближе. Уже слышны были артиллерийские выстрелы, а в тихие ночи доносилось стрекотанье пулеметов и винтовочные залпы.

Город окончательно замер. В казармах суета. Уничтожалось, сжигалось все ненужное. Во дворе спешно грузились подводы и сани. И в один поздний вечер мы покинули казармы и город, который вскоре исчез в хлопьях густого снега.

Впереди темень. Бездорожье и неизвестность.

В. Эльманович [359] МОРСКАЯ РОТА ДОБРОВОЛЬЧЕСКОЙ АРМИИ [360]

В половине октября 1917 года я получил двухнедельный отпуск из Минной бригады Черноморского флота. Взявши у ревизора миноносца, где я служил, аванс в счет жалованья за ноябрь месяц, я захватил почти все мои вещи в двух чемоданах и, погрузив их с помощью моего вестового–матроса на извозчика, вместе с ними поехал на вокзал.

Настроение в городе Севастополе было весьма мрачное, и сам город как бы замер. За несколько дней до моего отъезда был убит на Минной бригаде мичман Краузе — мой коллега по выпуску. По улицам бродили банды вооруженных балтийских матросов — убийц из штрафных рот.

Мне предстояло пройти два контроля: получить разрешение на покупку билета и свободный пропуск при следовании поезда через Перекопский узкий перешеек. И первое и второе мне удалось: представитель Центрофлота оказался симпатичный бородатый сверхсрочный матрос, который, не долго думая, поставил штамп на выдачу билета, а на поезде я встретил знакомого офицера, ехавшего с «просветительной комиссией» в Москву за книгами для библиотеки. Он пригласил меня в купе, где было еще несколько матросов; когда при–шел контроль, то они сказали, что я еду с ними. Тем не менее я решил их оставить при первой возможности. Дело в том, что все офицеры флота были на положении арестованных — оружие было отобрано у нас в конце лета, после чего адмирал Колчак уехал, кажется, в Петроград и больше не возвращался.

Офицеры были лишены свободы передвижения, за ними следили, а географическое положение Таврического полуострова очень затрудняло исчезновение. Поэтому я не хотел быть в обществе матросов.

На станции Синельниково (или Синельники) они все пошли в буфет, а я, взяв свои чемоданы, сдал их на хранение на вокзале, а сам пошел бродить около вокзала, пока поезд не ушел. Утром пришел поезд из Екатеринослава в Ростов–на–Дону, и я поехал с ним на Дон.

Я остановился в гостинице «Москва» и сразу начал поиски родных мичмана Красовского, [361] которые жили в Ростове. Я их скоро нашел, и когда они убедились, что я его друг, то сообщили мне, что ожидают его в тот же день. Он служил в Дунайской флотилии, тоже получил отпуск, без затруднений приехал в Ростов, и мы вскоре встретились.

В начале ноября, завтракая как‑то утром в «Чашке чая», я услышал выкрики газетчиков: «Экстра! Варфоломеевская ночь в Севастополе! Экстра!» Купив газету, я узнал печальные вести: в списке расстрелянных я нашел многих друзей–офицеров.