Зарницы над полигоном - [37]

А секретарь партийной организации старший лейтенант Баранников предложил, чтобы в конце каждого месяца командиры взводов проверяли личный состав друг у друга. Это поднимало роль оценки, ее значение. После первой такой проверки солдаты толпились у оценочных листов, вывешенных в Ленинской комнате.

Приходившие в роту командир части, начальник политотдела не скупились на похвалу. По заслугам поощряли солдат, сержантов, офицеров. Говорили и Жбакову добрые слова.

Но сам-то он испытывал волнение. Предстояла всесторонняя проверка, сдача на классность. А когда нагрянула комиссия, Сергей Семенович понял, что теперь не столько от него, сколько от каждого зависит оценка роты по боевой работе, внутреннему порядку, дисциплине.

В те дни солдаты вновь увидели в руках командира курительную трубку. Поняли, достал он не случайно. Волнуется.

Но когда отвечали в спецклассе, несли боевое дежурство, выступали на политических занятиях, рвали финишную ленточку на кроссе, он оставался в стороне, и только огоньки в его черных глазах выдавали большую радость. Он радовался за сержанта Голодинского, ефрейтора Солоху, младшего сержанта Ширанса, сержанта Минибаева и многих других воинов разных национальностей, коммунистов и комсомольцев. Это они завоевали роте высокое звание отличной. А то, что в этом был и его труд, нелегкий, упорный, преодолевший у людей неверие в свои силы, он в эту минуту просто-напросто забыл. Он привык славу делить на всех.

ЕСЬКА

Весь день с тополей летел пух, теперь он осел, запутался в траве, ветер согнал его к обочине дороги, и в темноте казалось, что это лежит спет. Над городком висела сумрачная тишина. Слышно было лишь, как за лесом, точно на краю земли, тревожно вскрикнула электричка и, плавно перестукивая колесами, покатилась, будто под гору.

Еська Ерошин сидел на перилах веранды, а я мыл пол. У моих ног стоял помятый тазик. В нем плавала тряпка — кусок старой гимнастерки, должно быть, рукав. В темной и густой воде играли лунные отблески, и она казалась черной, как нефть.

Еська — так мы звали его между собой — о чем-то думал, наверное, о доме. Мы оба прослужили всего лишь полгода, так что до конца было далеко. Мысленно я попытался представить этот конец, и у меня сжалось в комок сердце. Видно, от предчувствия — ведь окажусь же я когда-нибудь в своей деревне; а может, и оттого, что этот конец был еще так далек и так туманен. Я выхватил из тазика тряпку и быстро стал домывать веранду. Тряпка билась в моих руках, рассыпая брызги. А Еська сидел, молчал и покуривал. Потом он встал, по-хозяйски обошел веранду, ткнул носком сапога в угол и сказал:

— Сухой угол-то. Кто так моет!

Он опять сел на перила, обхватил руками колено и положил на него голову. Я домывал углы. Постепенно у меня заныла поясница. Я с трудом выпрямился и, выжимая тряпку, спросил Еську.

— Слушай, Еська, почему ты не хочешь соревноваться?

Еська, как говорят, и ухом не повел. Я знал, что он не ответит. В тишине было слышно, как капли одна за другой звучно срывались с тряпки в темную воду. Еська вздохнул и повернул недовольное лицо в мою сторону.

— Ох, до чего же вы мне надоели. Ну сам подумай: какое твое дело?

— Да нет, почему? Все соревнуются, — ответил я смущенно и, точно боясь своих слов, добавил: — На гражданке все так.

— На гражданке! Что ты понимаешь в этой гражданке. — Еська посмотрел на меня. — Вот скажи, ты в ресторане был? Ну хотя бы разок!

— Нет, не был. У нас есть клуб, столовая. Да зачем нам ресторан, — пытался оправдаться я. По моему убеждению Еська был в чем-то выше меня. Всю жизнь он прожил в городе, хорошо знал автомашину и не раз говорил, что у его «предка», это отца, значит, есть «Волга». Многое он делал не так, как мы. На занятиях Еська либо спал, либо чистил ногти и тайно от начальников носил перстень. Даже шинель, нашу солдатскую шинель, он надевал без ремня, поднимал воротник и бродил сгорбившись, пока не попадался на глаза офицеру. В нашем взводе он появился совсем недавно, с месяц. Я знал, что его сняли с транспортной машины, объявили выговор и перевели на боевой тягач. Вина его была в том, что он подвез до станции женщин и собрал с них деньги. Там, в транспортном взводе, было свободнее. Почти каждый день Еська бывал в рейсах. У нас он капризничал, был недоволен. Ему не нравилось быть на дежурстве: постоянно заботиться о тягачах и целыми днями торчать в автопарке.

— Я устал от машин, — небрежно говорил он нам.

Я спустился с веранды и стал домывать ступеньки. В коридоре кто-то протопал тяжелыми сапогами. Дверь слабо взвизгнула и открылась, из темноты показалась чья-то голова. Присмотревшись, я узнал солдата Самохина, нашего комсгрупорга. Его белая голова даже в темноте светилась. Еська взглянул на Самохина, но тут же отвернулся. Самохин был раздет до пояса, вышел лишь в шароварах и сапогах. Он скрестил на груди толстые руки и долго смотрел то на меня, то на Еську.

— Что, за него моешь? — спросил Самохин.

Еська, конечно, понимал, что сейчас дело дойдет до него, но не подал вида, продолжал сидеть.

— Как тебе, Кирилов, не стыдно. Ты моешь, а этот лоботряс сидит.