Заре навстречу - [54]

— Утром поговорим обо всем, я спать хочу, — сказал Рысьев, думая в то же время, что ни ему отца, ни отцу его — не обмануть.

— А сам, поди, утром убежит, только его и видели! — с деланно добродушным смехом сказал отец.

«До утра убегу!» — мысленно ответил Рысьев и сказал:

— Некуда мне утром идти… разве позднее пойду пройдусь.

Когда в доме все стихло и в этой тишине послышалось носовое сонное посвистывание отца, Рысьев тихо поднялся, оделся и, не надевая штиблет, в одних носках, пробрался во двор. Через сад он выбрался на берег реки Ерзовки.

«Вышло не так уж плохо, — думал он, пробираясь на явочную квартиру. Утром родитель еще подумает, что ему делать: донести? А ему скажут: „Как же вы поздно хватились? Где вы ночью были?“ А если и донесет — черт с ним! Разгуливать по заводу не буду, носу никуда не покажу! А уж на собрание пройду либо затемно, либо в каком-нибудь маскарадном виде! Нет, не так уж все плохо!»

III

Пьяный от вольного воздуха, от сознания свободы, шел Роман Ярков домой. Два с половиной года отсидел он в страшной уральской тюрьме, носящей название «Николаевские роты». Немного кружило голову — «обносило» по временам. Он боялся: не ушла бы Анфиса из дома как раз в эти часы, не встретился бы кто-нибудь из знакомых — не задержал бы его.

И вдруг нетерпеливая радость сменилась раздражением: он увидел на завалинке Степку Ерохина.

«Сидит, змей, нежится на солнышке, а я из-за него…» Он с ненавистью взглянул на Степана и прибавил ходу. Но Степан поднялся, растопырил руки, словно хотел обнять его, и сделал навстречу несколько ленивых шагов.

— Гордый стал! Идет — шапки не ломает!.. Ну, как ты, Роман, жив ли, здоров ли?

Роман руки ему не подал. Ответил мрачно:

— Позавчера умер, сегодня похороны.

— Все такой же, ей-богу, нисколько не тухнет, — рассмеялся Степка. — Видно, кому — тюрьма, а ему — мать родна… Что теперь делать-то собираешься?

— Долги платить, — многозначительно ответил Роман и сделал шаг в сторону.

Степка настороженно, злобно глянул из-под белесых бровей. «Неужто знаешь?» — прочел в его глазах Роман и ответил взглядом: «Знаю!»

Степка сказал торопливо:

— О-о! Долги платить? Тогда наперво придется тебе с Пашкой Ческидовым рассчитываться!

И он скверно ухмыльнулся.

— Ты про что?

— А про то, что он за тебя два года работает.

Степка сделал непристойный жест.

В глазах помутилось у Романа. Он оглянулся. На улице не было ни души, даже ребятишки и те сидели по домам, — время было обеденное.

Но он увидел, как в доме напротив высунулась из окна женщина и, жмурясь от солнца, жадно вслушивалась в разговор.

Роман сердито поправил заплечный мешок, сжал кулаки. Сказал с угрозой:

— Проверю! Если наврал — не обессудь, Степа, по морде получишь.

Замедляя шаг, стараясь успокоиться, охлынуть, пошел Роман к своему двору. Взвеял ветерок, тихо, сладко зашелестели рябины в палисаднике. Он взглянул на зеленую полянку, на синее чистое небо, представил себе лицо матери, Анфисы, Паши, — на сердце у него посветлело.

Осторожно, не брякнув щеколдой, он прошел во двор, неслышно пробрался мимо окон, на цыпочках поднялся на крыльцо, потянул за скобу, ступил на порог.

Мать, охнув, упала к нему на грудь.

Обнимая, Роман ужаснулся ее худобе. Лицо матери истаяло, сморщилось. Из-под платка выбились совсем седые, как у какой-то чужой старухи, волосы.

Страх охватил его.

— Все ли ладно у вас? Вы, поди, голодуете?

Мать помотала головой и снова припала к нему. Он бережно усадил ее и сам сел рядом.

— Мама, лучше сразу скажи!

— Да что говорить-то, Романушко? Все у нас подобру-поздорову.

— Анфиса как?

— Фисунька, как дочь рожоная: куска без меня не съест, не согрубит!

У Романа язык не повернулся спросить: не изменила ли?

— Ну, а с хлебом как?

— Зарабливает Фисунька, сват помогает… твои дружки-товарищи, спасибо им, не забывают. Голодом не сиживали.

— Так зачем ты, мама, так похудела? — с болью спросил он. — Зачем такая старая стала?

Старушка крепче прижалась к нему.

— А слезы-то, а бессонны-то ночи?

— Обо мне?

— О ком же, сынок? Об тебе… Сам знаешь, всяко горе в моей жизни бывало, но слез никто не видал моих! А нынче — и при людях льются. Сердце у меня все запеклось, Ромаша. Сидишь думаешь ночь-то ноченьскую: с ворами посажен, как самый распоследний человек… может, голодом морят, бьют… на виселицу повели. А он у меня, как стеклышко, чистый! Эта мука меня и сокрушила. Ну, слава богу, кончилось мученье мое!

Мать выпрямила сгорбленную спину, заправила волосы под платок и как-то стыдливо вытерла слезы. Минуты слабости прошли. Перед Романом сидела старая, но все еще сильная духом женщина.

— Прошло лихо — и вспоминать не будем! — сказала она. — Только одно знаю: обиженная слеза мимо не канет. Отольется проклятым, все отольется! И в наше окошечко глянет солнышко!.. А ты, Роман, руки не опускай, на нашу бабью слабость не взирай, делай свое дело— и никаких!.. Ну, иди, сынок, к Анфисе, она в огороде лук дергает. А я самоварчик поставлю да баньку тебе истоплю!

Анфиса уже выдергала весь лук и теперь сидела под лиственницей на траве, обрезала пожелтевшее грубое луковое перо, а луковицы рассыпала на брезентовый полог, чтобы их пообсушило солнышком.