Заре навстречу - [52]

Звонили ко всенощной, и сестра-привратница даже не спросила Рысьева, зачем и к кому он идет, — приняла за богомольца. Сняв фуражку, он прошел по сводчатому каменному помещению монастырских «врат».

Рысьева поразила особенная тишина, в которой со странной настойчивостью раздавались удары колокола.

Монахини в клобуках, с которых спускался до земли черный тюль, послушницы в бархатных куколях, красиво оттеняющих их бело-розовые лица, выходили из корпусов беззвучными шагами. Не глядя по сторонам, не разговаривая друг с другом, подходили к паперти, крестились, кланялись и исчезали в церковном полумраке.

Желая видеть Августу, но остаться незамеченным, Рысьев прошел на кладбище и остановился у первого попавшегося памятника — грубо изваянного ангела. Выглядывая из-за этой фигуры, он ждал. У него началась нервная дрожь.

Августы все не было.

«Может, одна из первых в церковь забралась, а я, как дурак, стою жду…» И он уже решил подняться на паперть, как вдруг неясный шорох заставил его оглянуться. По песчаной дорожке кладбища медленно шла Августа в одеянии послушницы. Он хотел броситься к ней — и не посмел!

Худая, желтая, безучастная ко всему, она шла с опущенными глазами. Рысьев заметил, как глубоко ввалились синие подглазицы, как горько сложены губы. «Ей смотреть на все это противно! — с дикой радостью подумал он. — Кончились амуры с небесным женихом! Кончились!»

Августа подняла глаза.

Пусть бы она испугалась, отшатнулась… Но нет. Августа взглянула на него с неудовольствием, слегка наклонила голову и прошла мимо.

Измученный, злой прибежал Рысьев на вокзал: «И что я к ней приболел? Что в ней? Драная кошка, истеричка! Ефросинья — и та больше женщина, человек, чем эта кукла… Пусть себе богоблудствует, какое мне дело?..» Но он знал, что никогда не отступится от Августы, дождется своего часа.

Не скоро успокоился Рысьев, отогнал от себя образ Августы. Но вот он встряхнулся, оглядел вагонных своих соседей и понял, что везет «хвостика».

Хвост этот — прыщеватый, верткий юноша — не навязывался ему, не лез в разговор, но все время держал его в поле зрения. Стоило выйти на платформу промежуточной станции, юноша выходил на площадку вагона, чтобы успеть соскочить, если Рысьев тут останется.

И поиздевался же над ним Рысьев! То подойдет к железнодорожнику на платформе, то к какому-нибудь фланирующему пассажиру — заговорит тихо, оглядываясь по сторонам… и наслаждается мучениями шпика, который изловчается и не может подслушать, о чем идет речь. А то сделает вид, что решил остаться здесь, выйдет через вокзал к подъезду и стоит… Раздается второй звонок, и Рысьев знает, что шпик готовится соскочить со ступенек вагона… третий звонок… свисток… Шпик на платформе… а Рысьев бегом бежит вдоль поезда, уже набирающего скорость, и вскакивает на площадку.

На последних станциях Рысьев не выходил из вагона.

В Лысогорске Рысьев убедился, что шпик не отстает от него. «На явку нельзя! — подумал он. — Что ж… поеду в гости к родителю!»

Старое горное гнездо — селение Лысогорский завод — подковой охватило западный, северный и восточный берега огромного пруда, широко раскинулось по берегам реки Ерзовки.

С Лысой горы над прудом, а еще лучше — с каланчи на горе — ясно видны прихотливые очертания этого крупного селения. У подножия в низине, за плотиной, дымил черный, прокопченный старинный железный завод, принадлежащий потомку русского мастера, итальянскому князю, Сан-Бенито.

Над заводом на взгорье, между узким высоким серо-белым собором и домом заводоуправления с колоннами и лепным фронтоном, стояла, огражденная чугунными цепями на чугунных столбиках, литая группа: коленопреклоненная фортуна подносила дары князю Сан-Бенито. В народе считали, что это царица Екатерина «вымаливает денежки у его, у срамца».

К северо-западу от завода виднелась невысокая смугло-желтая гора, на гребне которой уцелела еще еловая бахромка. Склон горы походил на правильно расположенные гигантские ступени — это шли один за другим горизонты открытых выработок железного рудника. На этих гигантских ступенях рудовозные упряжки казались букашками.

К северу от Лысой горы стоял вздутый холм со странным названием Шея. На вершине его уселась широкая церковь, в которой находилась княжеская усыпальница. За церковью в отдалении дымил медный завод.

На юге выдавался далеко в синий пруд ярко-зеленый холмистый полуостров, с домами, садочками, огородами, сбегающими к самой воде. Ослепительно-белая церковка, казалось, перескочила сюда с литографии. Полуостров, этот назывался Голяцким, — здесь жила непокрытая беднота. Люди состоятельные боялись «голяцких хулиганов».

В центре Лысогорска обосновались купцы, золотопромышленники, чиновники. Было здесь горнозаводское училище, двухклассное городское, женская гимназия, богатые магазины, богадельня, приют, больница, городской сад, кинематограф — словом, Лысогорский завод скорее походил на уездный городок, чем на заводское селение. Мягкая линия лесистых гор с кое-где вздыбившимися шиханами окружала его.

Проезжая по тихим улицам, Рысьев невольно вспоминал те радости, которые скрашивают самое безотрадное детство: лазанье по горам, купание, хождение в лес, катушку, коньки… Но, чем ближе подъезжал он к дому, тем больше хотелось ему избежать встречи с отцом. Но избежать было невозможно — шпик ехал следом.