— Это курсанты отправляются, — сказал Чекарев, припав к темному стеклу. — Я же говорил тебе, что кулацкие банды опять скопились возле Перебориной.
— Враги! — сказала Мария, и ненависть зажгла ее взгляд, окрасила щеки. — С Польшей, с Врангелем покончили… и вот извольте — внутренний враг! Я думаю, Гордей, я говорила Сереже, это не случайно! Нет! И в Кронштадте, и у нас, и… чувствуется организующая рука… Ненавижу!
— Маруся! Вы сверкнули… страшной красотой! — сказал пораженный Орлов. — Сила молнии! Этого раньше не было. Так вот она какая у тебя стала, Сережа!
И помолчав, по какой-то еще неясной ему ассоциации, Орлов спросил:
— А как у вас здесь, Сергей, дискуссия прошла о профсоюзах?
— Победила ленинская линия… но не без труда далась нам эта победа. Ты ведь знаешь, какой демагог Рысьев… Дрался, как черт, за способы и методы Троцкого. В конце концов, взбешенный, «подал в отставку»… А мы кланяться не стали, переизбрали его… и из профсоюзных вождей местных он стал невидным, незаметным работником Гормета.
— Гормета?
— Да… ведь у него три курса института, в технике маракует мало-мало.
— Да, друзья, — сказал Орлов. — Борьба не кончена… она только новые формы принимает! Но что же? Мы ведь народ к борьбе привычный, поборемся!
Он весело и многозначительно подмигнул карим глазом, раскинул руки и пошел по комнате, напевая глубоким окающим басом:
…Чтоб труд владыкой мира стал
И всех в одну семью спаял!
Молодой несокрушимой силой веяло и от этих слов, и от плотной могучей фигуры Гордея.
