Запретный лес - [42]

— А что говорят в Колдшо?

— Я поотстал от жизни, поскольку в последние недели маялся животом. Все прямо по Псалтыри: Господь посетил меня ночью и испытал в огне; я так и не смог навестить вас, хотя и собирался почитать Кардано. Но и до меня добрались кое-какие вести из соседнего прихода. В округе только и говорят о том, что вы обнажили слабое место Вудили и произнесли такие проповеди, что кое-кто из паствы призадумался. Есть ли в этом правда, мистер Дэвид? Я всем сердцем тянусь к вам, словно мы рождены одной матерью.

— Я обнаружил ужасное нечестие, но это не все. Я пережидаю и наблюдаю, а когда разберусь во всем, пойму, как действовать. Вы сами при первой нашей встрече сказали, что о Вудили идет плохая молва, и — горе мне! — я убедился в справедливости ваших слов. Больше всего опасаюсь, что самые ярые христиане завязли глубже всех.

— Грустно слышать об этом, Дэвид, дружище. Все из-за Леса?

— Да, виноват Лес — и чернейшее колдовство. Приход погряз в древних языческих суевериях, окутавших саму душу моей злосчастной паствы. Во всей Шотландии не сыщется столь горестного места, ибо все грехи и проступки сокрыты под личиной благочестия. Друг мой, временами в Вудили тише и спокойнее, чем на погосте. Но внутри селян таятся страсти и в известное время выплескиваются наружу. Во тьме ночной, в самой гуще Леса, творят они бесчинства, о коих и упомянуть стыдно.

— У вас есть свидетели?

— Я все видел собственными глазами. Случайно наткнулся на один из дьявольских шабашей.

— Храни нас Господь! Я слышал разговоры о подобном, читал об этом в старых книгах, но не видел воочию. Уверен, в Колдшо такого нет: мой приход слишком пустынен и светел, лишь ветры гуляют над верещатниками. Нет в нем прибежища для нечестия, что творится во мраке ночи. Я всегда питал отвращение к вашему Лесу… Сердце человеческое штука странная, мистер Дэвид, иногда и я сам себя пугаюсь. Искупление мгновенно, но для возрождения требуется целая жизнь; самый святой человек на смертном одре всего только сосуд гнилья и мерзости в сравнении с чистотой, какую обретет он после смерти. Иногда находит на меня искушение и начинает терзать мысль, что мы и Церковь далеки от Бога, настолько привычно нам считать человека изначально порочным и подвергать строжайшим ограничениям и наказаниям, тогда как в сути своей человек создан волей Господней и, возможно, хранит дыхание Его. Если есть первородный грех, то должна существовать и первородная невинность. Когда я слышу, как славная Катрин Йестер поет у врат Калидона, я прикасаюсь к доброте Всевышнего, совсем как во время сокровеннейшей молитвы. Объяви эту целомудренную радость недозволительной, и душа свернется и скиснет, а потом обратится ко злу. Запрети юности резвиться весенним утром во славу Божию, и она начнет плясать в темном лесу под дуду Дьявола.

Мистер Фордайс прервался и грустно продолжил:

— Но все это должно остаться между нами, мистер Дэвид. Если хотя бы толика сказанного дойдет до боулдской кирки, мистер Эбенезер донесет на меня в Пресвитерский совет. Но если и я говорю неортодоксальные вещи, то хотя бы имеющие здравый смысл.

— Я сомневаюсь, что истовая вера есть панацея от греха, — произнес Дэвид. — Сказано в Писании, и бесы веруют, и трепещут[84], и что-то мне подсказывает, глава сообщества ведьм и колдунов в Вудили в приверженности своей догматам может потягаться с самим мистером Праудфутом.

— У вас грозные противники.

— У меня их полон приход: даже те, на ком нет вины, пальцем пошевелить боятся. Старейшины у меня из таких же.

Мистер Фордайс ахнул.

— Похоже, мне самому выпадет предстать перед Пресвитерием, — продолжил Дэвид. — Мистер Мёрхед клеймит меня за то, что я сею раздоры в Земле обетованной, а мистер Праудфут считает еретиком.

— Вы всегда можете положиться на меня, — заверил мистер Фордайс. — Правда, боец из меня никудышный: внутри все трясется, язык прилипает к гортани, сижу, как животина бессловесная, и все эти скорбные бессонные ночи иссушили меня. Но сердцем я с вами, мистер Дэвид, и пока мои немощи не лишили меня голоса, я буду молиться за вас… Приезжайте в Колдшо, когда бы вам ни пожелалось поговорить с другом. У меня вы всегда найдете если не дельный совет, то поддержку.

Но когда Дэвид тремя днями позже повернул свою лошадку в сторону Колдшо, он направился не в пасторский дом, а в Калидонский замок. Ибо Катрин Йестер была для него единственным светом в окошке. Она олицетворяла собой дело, ради которого он сражался, — прекрасный мир, противостоящий порочной тени; к тому же после последней встречи в Раю он понял, что она не ускользающая лесная нимфа, а женщина из плоти и крови, с человеческим сердцем. Он страстно желал повидаться с ней в ее жилище, среди привычного ей окружения.

Однако в этот послеобеденный час Катрин не оказалось в Калидоне: она ушла в лес. Стоял тихий июльский день, ни одно облачко не заслоняло жаркий лик солнца, но в большом зале Калидонской башни было прохладно и сумрачно. Он спросил, дома ли госпожа Сэйнтсёрф, и суровая хозяйка торжественно приняла его, даже пришлось подождать, пока она повяжет новую косынку и накинет шаль, как подобает в таких случаях. Речь ее напоминала говор простой шотландской пастушки, но гласные звучали резче, как их произносят в Эдинбурге, а не в приграничных районах. Это была высокая и сухопарая женщина, привыкшая приказывать; ее заносчивое лицо и чопорная улыбка смягчались дерзким остроумием. Катрин никогда не рассказывал ей о Дэвиде (чему он обрадовался), но Гризельда знала, что он родственник рудфутского мельника, и слышала, что о нем говорят селяне. Она угостила священника собственноручно испеченным пирогом и выдержанным домашним вином. В ее голосе звучало почтение добропорядочной прихожанки к духовному пастырю, смешанное со снисходительностью старухи к юнцу.