Запретные удовольствия - [63]

Оконные занавески были раздвинуты. Стекла впускали светлеющий пейзаж. Из этой маленькой комнаты открывался вид на море. Сонно мигал маяк. Над морем грязно-белые лучи поддерживали нависшие облака в темном рассветном небе.

Юити охватила глубокая апатия – внезапное ощущение сонливости и опьянения. Портрет, изображенный словами Нобутаки, избавился от зеркала и постепенно сроднился с Юити. Волосы Юити, прижатые к спинке софы, казалось, становятся все тяжелее и тяжелее. Желание сливалось с желанием, желание удваивало желание. Такое призрачное ощущение не поддавалось объяснению. Душа сонно парила над душой. Без помощи желания душа Юити соединилась с душой еще одного Юити, которая уже слилась в ней. Лба Юити коснулся лоб Юити, красивые брови коснулись красивых бровей. Эти полуоткрытые губы сонного юноши прижались к красивыми губам его самого, такого, каким он себя представлял.

Первые проблески зари пробились сквозь тучи. Нобутака отпустил щёки Юити, которые держал обеими руками. Его пиджак теперь лежал на стуле в стороне. Освободившиеся руки быстро отстегнули подтяжки и спустили их с плеч.

Он снова взял лицо Юити в ладони. Его самодовольный рот опять прижался к губам Юити.

Следующим утром в десять часов Джеки печально вручил своё драгоценное кольцо с кошачьим глазом Нобутаке.

Глава 14. ОДИНОК И НЕЗАВИСИМ

Сменился год. Юити стукнуло двадцать три, судя по календарю. Ясуко исполнилось двадцать [67].

Новый год был отпразднован семейством Минами в домашнем кругу. По существу, это был сезон торжеств. Во-первых, беременность Ясуко. Во-вторых, мать Юити, неожиданно в добром здравии, дожила до встречи Нового года. Однако во всем этом было какое-то темное предзнаменование. Ясно, что это семя было посеяно Юити.

Его частые ночные отлучки и, хуже всего, его возросшее уклонение от супружеского долга Ясуко временами могла, по здравому размышлению, приписать своим собственническим инстинктам, но все равно это её мучило. Из того, о чем говорилось в домах её подруг или родственников, следовало, что многие жены возвращались в дома своих родителей, когда их мужья не ночевали дома только одну ночь. Более того, Юити, казалось, потерял благородство духа, присущее его натуре, и, хотя он неоднократно проводил ночи вне дома без предупреждения, он не обращал внимания ни на советы матери, ни на мольбы Ясуко. Он становился все молчаливее.

Однако не стоит воображать, что гордыня Юити являла собой байроническую обособленность от мира. Ей не присуща созерцательность, его гордыня была истинной необходимостью, вытекающей из его образа жизни. Он ничем не отличался от неумелого капитана, который молча хмурится, наблюдая за гибелью корабля, на котором плывет сам. В то же время скорость этого кораблекрушения была слишком упорядоченной. Виновный, Юити не был всецело виновным: это был случай, который следует рассматривать как простой акт саморазрушения, не более того.

После праздников Юити неожиданно объявил, что станет личным секретарем председателя совета директоров некой кампании. Ни его мать, ни Ясуко не восприняли его серьезно, пока он не сообщил небрежно, что председатель с женой нанесут им визит. Это повергло его мать в панику. Юити намеренно умолчал имя председателя, поэтому, когда его мать увидела, что в тот день в дверях стоит чета Кабураги, она удивилась вдвойне.

Тем утром выпал лёгкий снежок, и после полудня было облачно и крайне холодно. Бывший князь сидел, скрестив ноги, перед газовым обогревателем – котацу – в гостиной, вытянув руки перед ним, словно собирался вовлечь его в разговор. Его жена была полна энтузиазма. Эта пара никогда еще так хорошо не ладила между собой. Когда рассказывали какой-нибудь анекдот, они переглядывались друг с другом и смеялись.

Ясуко услышала немного резкий женский смех, когда направлялась в гостиную поприветствовать гостей. Интуиция давным-давно подсказала ей, что эта женщина среди тех, кто влюблен в Юити. Но интуиция подсказала ей и другое. Тот, кто доводил Юити до изнеможения, это вовсе не госпожа Кабураги и не Кёко. Вне всякого сомнения, это был кто-то, кого она еще не видела. Когда она пыталась представить себе женщину, которую скрывает Юити, то чувствовала, кроме ревности, непостижимый страх. Поэтому, когда её ушей достиг визгливый смех госпожи Кабураги, она не испытала ни капли ревности, в действительности её самообладание не было задето ни в малейшей степени.

Измученная беспокойством, Ясуко достигла такой точки, когда боль вошла у неё в привычку и превратила её в подобие злобного маленького зверька, насторожившего ушки и всегда пребывающего начеку. Она была уверена, что будущее Юити зависит от доброй услуги её родителей. Ясуко не обмолвилась им и словом о своих затруднениях. Мать Юити была полна восхищения такой демонстрацией снисходительности, не присущей возрасту Ясуко. Вызывающее восхищение мужество этой молодой женщины придавало ей статус старомодного образчика женской добродетели, и все же нужно сказать, что Ясуко в какой-то момент прониклась той меланхолией, которую Юити скрывал за видимостью гордости.

Определенно найдутся многие, кто поставит под сомнение, что таким великодушием может обладать юная жена, едва достигшая двадцати лет. Однако с ходом времени она пришла к пониманию того, что её муж несчастлив, и в то же время была поражена мыслью, что она совершит преступление по отношению к нему, если позволит себе согласиться со своей неспособностью излечить её. Сделав вывод, что беспутный образ жизни её мужа не доставляет ему удовольствия, она пришла к заключению, что это не что иное, как проявление его не поддающихся определению страданий. В этих материнских выводах таилось заблуждение, порожденное претензией на взрослое отношение. Эти детские фантазии, этот отказ на основании несоответствия соотнести слово «удовольствия» со страданиями Юити были близки к моральной пытке. Однако если бы она была мужчиной, флиртующим в манере, присущей светским молодым людям, тогда бы этот мужчина получал удовольствие, рассказывая об этом своей жене.