Запретное влечение - [56]

Чёрт возьми, да моя мама никогда не ляжет спать позже одиннадцати. Её лицо всегда свежее и отдохнувшее, а улыбка заставляет светиться любого, кто видит её. Это самый позитивный и светлый человек из всех, кого мне вообще довелось знать. Не считая Уилла, конечно же. Они с мамой очень похожи – чистые душой, с большим и трепетным сердцем, любви которого хватит на весь мир. Только их различие было во мне. Ведь я, как законченная эгоистка, забрала у мира всю любовь брата, полностью отвоевав её себе. Без единого остатка.

И теперь мама выглядит, будто бы запуганный маленький зверёк, словно ожидая того, что охотник застигнет её врасплох, выстрелит из проклятого ружья и разобьёт последние осколки надежды. Мне становится дурно.

Я опускаюсь перед ней на колени и заглядываю в её безумные красные глаза. Прикасаюсь своими пальцами к её, замечая наше сходство: хрупкие запястья, длинные пальчики, холодные в любую погоду, и одинаковая дрожь, что была нам присуща, когда мы чересчур переживали. Она смотрит на меня с такой нежностью, что из моих глаз срываются слезинки. Неуправляемые маленькие частички нашей больной души.

– Прости… прости меня, девочка моя, – тихо шепчет она срывающимся голосом. – Я напугала тебя.

Я отрицательно качаю головой и крепче сжимаю её руки.

– Вовсе нет. Я просто переживаю, ма.

– Всё в относительном порядке, Мими, – молвит она, и я невольно вскидываю брови вверх. «Мими»? Она замечает моё удивление и улыбается, с трудом сдерживая новый поток слез. – Знаю, я редко называла тебя так, но это не означало, что мне не нравилось. Тебе идёт. Знаешь, ты в детстве была такой живой и обаятельной. Эти твои каштановые кудри и аккуратно сложенные губки. Но Уилл всегда видел тебя такой, даже когда твои платья сменились разорванными джинсами, верно?

– Да, – грустно усмехаюсь я, опустив свои глаза в пол. – Абсолютно верно.

Немного насторожившись от выбранной ею темы, я попыталась подглядеть, что было спрятано внутри коробки, но она была плотно закрыта. Всё это казалось очень странным, а мама так и не собиралась открывать передо мной душу. По крайне мере, точно не сейчас.

Я вглядываюсь в уставшие черты её лица и продолжаю слушать осторожные откровения, стараясь вникнуть в них и уловить нечто большее:

– Ты наверняка таишь на меня обиду, да? Мы с твоим папой старались уделять равное внимание вам обоим, не выделять кого-то одного, но зачастую…

– Уилл лучше меня, мама! – Мои губы растягиваются в искреннюю и широкую улыбку. – Его невозможно любить «одинаково». Либо больше всех, либо вообще никак. – Я качаю головой из стороны в сторону и чувствую, как моя душа, словно почки на веточках весной, расцветает, благоухает и радуется своему собственному солнцу в лице брата. – Ведь он просто…

– Да, – смеясь, всхлипывает мама, – Я знаю, милая.

Я смеюсь вместе с ней и обнимаю её за талию, утыкаясь в плоский живот щекой. Хорошо, что мои колени прижаты к полу, иначе они бы просто безвольно подкосились. Мы не виделись с ним всего лишь несколько часов, а я ощущаю себя покинутой. Проклятье, это ужасное и мрачное чувство. Словно из твоей жизни высосали весь свет.

«Затаила обиду»? Боже, нет, что же за несусветная глупость? Я ведь понимаю их. Понимаю и принимаю людей такими, какие они есть. Я – сплошное разочарование, Уилл – смысл жить дальше; я – сто шестьдесят сантиметров маленького недоразумения, а он – чёртов греческий бог. Я улыбаюсь сквозь слезы. Я давно уже выросла. Я люблю себя и, кажется, постепенно вылезаю из своего панциря благодаря Уиллу. Но это исключительно мои заботы – то, какой я принимаю себя. Мои комплексы, мои страхи, мои мечты. Мои. А теперь и его. Но это совершенно не касается остальных. Даже наших родителей, так уж у нас вышло.

Уилл всегда притягивал к себе взгляды. Женщин, старушек, детей, да даже мужчин. Он шёл на контакт. Со всеми. Я – нет. Он всегда убеждал меня в том, что дарить людям добро и улыбки просто так – и есть быть хорошим человеком. Да, Уилл был хорошим человеком. Я – нет. Он мог разобраться в себе, в проблемах своего мутного друга Кева, починить мои сломанные игрушки и починить меня саму. Он мог всё. Он знал, чего он желает, и знал, чем будет заниматься по жизни с самого детства. Я – нет. Точнее, быть может, в самой глубине моей души и лежали все ответы на эти вопросы, но добраться до этой глубины было мне не по силам. Просто я было иной. Рядом с ним мне нравилось творить добро, рядом с ним я любила себя; если я была рядом с ним, я пела и знала, что хочу заниматься этим более серьезно. Но, чёрт возьми, что я могу без него?

– Мам, расскажи мне.

– Что же тебе рассказать, дочка? – она прикасается к моему лицу своими руками и ласково гладит по щекам.

На языке крутится: «Что ты скрываешь?», но губы произносят лишь это:

– О нашем детстве. Я помню не всё.

Её глаза светятся счастьем, а недавняя пелена боли постепенно отступает. Я буквально наблюдаю это: как переживания её сходят на нет, лоб разглаживается, а напряжённые плечи медленно расслабляются. Так как же я могу вторгаться в её прошлое сейчас? Теребить её незажившие раны? Как?

Что ни говори, а Уилл стал отличным учителем. Ведь, наверное, хороший человек поступает именно так.