Запретное чтение - [81]

— Хорошо бы твоя бабушка не жила в Канаде, — прошептала я, когда мы стояли между полок с товарами в деревенском магазинчике, в который заехали купить какой-нибудь еды для завтрака. — Мы направляемся прямо туда.

— А почему мы не можем увидеть Канаду?

— У нас нет с собой паспортов. Ничего не выйдет.

Я не стала признаваться, что мой у меня с собой — лежит в застегнутом на молнию карманчике сумки.

— А с пропуском в бассейн через границу не пропустят, — добавила я.

— Я имел в виду, что хотел бы просто увидеть Канаду. Ну, понимаете, увидеть, глазами. Это ведь мы можем сделать?

— Думаю, на границе всегда скапливается очень много машин. Непонятно, насколько близко к границе нам удастся подъехать.

Не хотелось бы подкатить прямиком к полицейскому кордону.

Вместо печенья «Поп Тартс» Иэн выбрал более дешевую коробочку кукурузных хлопьев, рассчитанную на одну порцию, чтобы на сэкономленные деньги купить себе упаковку влажных салфеток и оттереть с их помощью белые кроссовки. Он опустился на колени посреди магазина перед стеной из почтовых ящиков и скреб кроссовки до тех пор, пока они не засверкали как новенькие — их возраст теперь выдавали только шнурки.

— Ну вот, — объявил он с гордостью, вставая и аккуратно складывая использованную салфетку. — Совсем другое дело!

Бородатый мужчина за прилавком, он же — почтальон, продавец мюсли, бензина и порножурналов, посмотрел на меня, удивленно приподняв бровь.

«С этим парнем что-то не то», — словно бы говорил он мне.

Мы ехали дальше на север и слушали один из сборников Ани Лабазниковой из девяностых: Nirvana, Pearl Jam и The Cure. Я минут пять тщетно пыталась изложить Иэну концепцию гранжа, но он в ответ только шумно, с присвистыванием, дышал. У нас оставалось сотни три долларов, включая те деньги, которые я отложила на обратную дорогу, а просить милостыню в этой части штата — не самое прибыльное дело. Я понимала, что если мы наткнемся на потерянную кем-то пачку наличных, денег нам хватит еще на день — не больше. Перед фермерскими домиками стояли грузовики, хотя домики эти следовало бы покинуть еще лет пятьдесят тому назад: стены у них были такие прогнившие и покосившиеся, будто домики сошли с картин Дали.

— Я очень скучаю по библиотеке, — пожаловался Иэн.

— Я тебя понимаю.

— Мистер Уолтерс обещал мне показать свое «Пурпурное сердце», но так и не успел.

Я не поняла, о чем он.

— Рокки Уолтерс, из библиотеки? — переспросила я. — Что-что он обещал тебе показать?

— «Пурпурное сердце» — награду за ранение, которое он получил на войне.

— Иэн, — произнесла я, снимая ногу с педали газа, чтобы успеть обернуться и посмотреть на него. — Что ты такое говоришь? На какой еще войне? Мистер Уолтерс из библиотеки?!

— Ну да, он участвовал в первой войне в Ираке или в чем-то таком. Я думал, вы с ним дружите.

Я смотрела прямо перед собой на пустую дорогу, на сухой лист, который бежал, перебирая по асфальту острыми уголками, и был похож на мультяшного краба.

— То есть ты хочешь сказать, — медленно произнесла я, — что инвалидное кресло — это у него из-за ранения?

Вероятно, именно это Иэн и хотел сказать — еще несколько недель назад, когда он упоминал «красный крест» Рокки. Но мне все это казалось каким-то бредом.

— Ну да. До этого он был совершенно нормальным. Мама училась с ним в одной школе, и еще он косил газон моему дедушке, когда был маленьким, так что наверняка тогда он был нормальным.

— Что за херню ты несешь? — не выдержала я.

Ну вот, я все-таки сделала это. Ругнулась при десятилетнем ребенке. Отлично. Высший класс. Иэн замолчал и, раскрыв книгу о Генрихе VIII, спрятал за ней лицо и быстро задышал. Он испугался, что я причиню ему зло. А может, подумал, что сейчас меня поразит удар божьей десницы, и решил сделать вид, что мы незнакомы.

Я никогда не спрашивала у Рокки, что с ним произошло, но не делала этого исключительно из чувства такта. Я думала, что веду себя очень естественно и проявляю высокую степень понимания, просто принимая его состояние как должное и не затевая по этому поводу неловких и бессмысленных разговоров. Я попыталась вспомнить все, что он когда-либо говорил о своем детстве, школе, поездках в лагеря и играх с братом. Однажды, когда мы готовились к проведению в библиотеке Семейного дня, он рассказал, как в детстве участвовал в спортивной эстафете, которую устраивали у них в лагере. Но я тогда представила себе двадцать мальчиков в одинаковых инвалидных колясках с бейсбольными коллекционными карточками, вставленными в колеса, чтобы при езде они хлопали по дороге и производили веселый шум. Казалось, он намеренно избегал историй о спорте или о том, как учился плавать, или о том, как спал в лагере на двухэтажной кровати, как ломал себе в детстве ноги и катался на каких-то других машинах кроме фургонов, оборудованных въездом для коляски. И обо всей американской армии. Интересно, он делал это, чтобы наказать меня за то, что я не спрашиваю, что с ним произошло, или просто ему было слишком больно говорить о тех временах, когда он мог передвигаться по городу так, чтобы видеть вокруг себя лица людей, а не их колени, о тех временах, когда он мог жить один, без матери?