Запретное чтение - [13]
— Похоже, вам сейчас без этого никак, — вдруг произнес кто-то у меня за спиной, и я спохватилась, что так и стою у бара, как заправская пьянчуга, и стакан с джин-тоником у меня в руке уже наполовину пуст.
Мужчина, обратившийся ко мне, оказался жгучим брюнетом: его кудрявые волосы были точь-в-точь того же цвета, что и смокинг, в который он зачем-то вырядился.
— Вы угадали, — сказала я и развела руками.
Он сверкнул крупными зубами и протянул мне руку.
— Меня зовут Гленн, — представился он. — Я онанист.
— Что? — переспросила я, закашлявшись.
— Пианист, — произнес он отчетливее, перекрикивая шум голосов. — Играю здесь сегодня.
И он кивнул в сторону рояля, стоявшего в углу. За клавишами действительно никого не было.
— А! — воскликнула я. Теперь было понятно, почему он в смокинге. — Я Люси.
Он взглянул на мою левую руку — как ему показалось, незаметно для меня.
— Вообще-то в обычное время я работаю ударником в Сент-Луисском симфоническом оркестре. Так сказать, зарываю талант в землю, — рассмеялся он и взял какой-то коричневый напиток со льдом, протянутый ему барменом. — А вы библиотекарь? — спросил он у меня.
— Нас ни с кем не спутаешь!
— Нет, что вы, я совсем не хотел… В смысле, вы выглядите моложе, чем многие здесь.
— Спасибо, — сказала я, и он наконец выдохнул.
Я рассказала Гленну, где работаю и как мало удовольствия доставляют мне подобные мероприятия.
— Когда-то я тоже работал библиотекарем, — вдруг признался он. — В музыкальной библиотеке в Оберлине, подрабатывал, когда учился на последнем курсе. Моя основная работа заключалась в том, чтобы стирать карандашные пометки в оркестровых партитурах, которыми пользовались в прошлом сезоне. Но как только я управлялся со всеми нотами, сезон снова заканчивался, нам возвращали очередные партитуры, и получалось, что работа у меня всегда не сделана.
Я засмеялась:
— А я большую часть рабочего времени стираю в книгах пометки, сделанные цветными мелками.
— Некоторым книгам разноцветные пометки пошли бы только на пользу! — пошутил Гленн не слишком удачно, но я не стала судить его строго, он тоже успел выпить.
— Я люблю разглядывать людей, когда играю, — поделился он. — Но сегодня, я смотрю, они развернули рояль к стене.
Он бросил взгляд на человека в недорогом костюме и фартуке: тот указывал подбородком в сторону фортепиано и стучал пальцем по наручным часам. Гленн поставил бокал и вытер руки салфеткой.
— Вот черт, — выругался он. — Вечно отмораживаю себе пальцы прямо перед тем, как сесть за инструмент.
Он поднес ладони ко рту и подышал на них. Он смотрел мне прямо в глаза, и было очевидно, что он старается очаровать и заворожить, чтобы не дать мне отвести взгляд. Ему это удалось.
— Что для вас сыграть? — спросил он, прежде чем удалиться к роялю.
— Что-нибудь, от чего эти ребята раскошелятся.
— Вверну куда-нибудь «Братишка, не подкинешь десять центов?»[34], — сказал он, смеясь.
Он все не уходил.
— Послушайте… — Гленн замялся и сделал глубокий вдох, как будто я не знала, что принято говорить после этого «Послушайте…». — Меня торопят, и времени пообщаться сегодня уже не будет, но на следующих выходных у меня премьера одной вещи. То есть не у меня премьера, а у оркестра, но они будут играть мою вещь. Это джаз и, знаете, совсем не заунывно. Вам непременно надо прийти.
Я удивленно вскинула брови и кивнула.
— Ну, то есть я там, конечно, буду все время на сцене, но после концерта мы устраиваем вечеринку.
— Может, выберусь, — ответила я.
Он достал из кармана визитку, написал на ней: «Старр Холл, 15.00, суббота, 3 декабря», адрес и свой телефон и вложил карточку мне в руку. Потом он поднес мою ладонь к лицу, и на мгновение мне показалось, что он ее сейчас поцелует.
— Вы умираете? — спросил он вдруг.
— Что? — переспросила я.
— На фортепиано. Играете?
— Да.
— Я так и подумал. Хорошие пальцы.
Он наконец направился к своему круглому табурету, на ходу улыбаясь мне через плечо и сверкая зубами, белоснежными, как его рубашка.
Я развернулась и встретилась глазами с Рокки, который припарковал свое кресло поближе к оливкам. Он как-то сказал мне: «Во всем есть свои плюсы. Поскольку людям неловко подойти ко мне и заговорить, никого не смущает, если на вечеринке я сижу один. Они думают, что это мое естественное состояние. Поэтому мне не надо волноваться, что обо мне подумают, — можно просто спокойно сидеть и за всеми наблюдать». Я тогда возмутилась: «Ты сам понимаешь, что говоришь ерунду! Люди ничего такого про тебя не думают». Но, глядя на него сейчас, я поняла, что он был прав. Но ведь наверняка было время, может, в младшей школе, когда дети постоянно окружали его вниманием, кто по-хорошему, кто по-плохому. Интересно, в какой момент его вдруг перестали замечать?
