Запретная зона - [40]

— У нас в стране радиаторы не замерзают. И если африканец покупает такую бутылку, все знают, для чего. К утру будет скокиан.

Поток велосипедистов на Беатрис-роуд, проходящей между двумя самыми крупными локациями, ширился. Африканцы живут в стране велосипедов, белые — в стране автомашин. И здесь, в облаках пыли, плевков и взаимного безразличия, встречаются эти два мира.

Мы сворачиваем у табачного рынка, «крупнейшего в мире», и едем мимо небольших фабрик к Хайфилду. Смеясь и жестикулируя, по обочине идут люди, среди них встречаются женщины, одетые довольно мило. Переполненный автобус с открытыми окнами отчаянными гудками пытается расчистить себе дорогу.

Как обычно в африканских кварталах, на дороге здесь немало поломанных велосипедных спиц. Автобусы сворачивают к рынку, где под сенью сухих деревьев мсаса расположилось множество фруктовых ларьков. Над площадью стоит мелкая красная пыль; женщины уже закончили торговлю, мужчины, возвращающиеся домой, обходят низкие лавки, покупают мороженое и газету «Африкен дейли ньюс», Оливер указывает на небольшую лавчонку:

— Там ты можешь купить дагга, если внушишь хозяину доверие. Полторы кроны за полную спичечную коробку.

— Им набивают трубку?

— Надо смешать его с каким-нибудь крепким табаком. Возьми «Стар» — три сигареты на два эре.

Я вспомнил повара мистера Пэрди — он, очевидно, отравился гашишем.

— А сам ты пробовал?

— Несколько раз, — сказал Оливер. — Это, конечно, нарушение закона. Хозяин лавки в основном продает дагга из-под прилавка белым мальчишкам и девчонкам. Им, наверное, приходится хуже, чем нам.

— Пресыщенность и равнодушие, — заметил я. — Старая истина.

— Им не за что бороться, — продолжал Оливер. — А нам есть за что, и мы победим. Хотя не у всех африканцев хватает терпения.

— И вы становитесь националистами?

— Мы все националисты. А они становятся преступниками. Легко попадаются на удочку рекламы и нарядных витрин, а потом запутываются. Один мой знакомый, его зовут Петер, выращивает дагга между штокрозами у себя в саду. Он продает его шайке белых, которые орудуют в аптеке на Гордон-авеню.

Я видел таких мальчишек и девчонок, о которых говорил Оливер. Девчонки — с вытатуированными на спине словами «I love Elvis»[14] и упивающиеся фотожурналом «Фотоплей»; мальчишки — разъезжающие на мотоциклах и старых плимутах с матрацами вместо задних сидений. Они были непременной принадлежностью Солсбери, как и любого другого современного города, но едва ли они гармонировали с теми районами, где красовались виллы европейцев. Многие из них недавно приехали из Англии; их родители нажили большие состояния в пригороде Хайфилд и предоставляли детям полную свободу.

— Петер купил себе саксофон на деньги, вырученные от продажи дагга, — вновь заговорил Оливер, — один белый мальчишка поддался его уговорам и принес кларнет, другой трубу да еще утащил у отца бутылку коньяку. Ну и поиграли же они! Конечно, никто из них не решился рассказать об этом дома.

— Недозволенное партнерство, — заметил я.

— Кажется, это единственный путь. Дагга, спирт и преступность малолетних. Но, пожалуй, больше всего они любят джаз.

— И не любят своих родителей.

— Да, возьми, например, отца Петера. Старик приехал из резервации, он начинен мудростью своего племени— множеством моральных предписаний. Их хватило бы на целую Библию. Я сам слышал, как Петер сказал однажды старику: «Щедрость и гостеприимство — это хорошо, но остальное ты можешь вышить на полотенце и повесить над кроватью. Мы живем в другом мире, ты должен научиться приспосабливаться». Потом он ушел за саксофоном, а старик все бормотал: «Дурные нравы, дурные нравы».

— А родители белых ребят? — спросил я.

— Это ремесленники, машинисты и тому подобные. Больше всего мы ненавидим эмигрантов. Ведь они отнимают у нас работу. А они ненавидят нас за то, что мы работаем так же хорошо, как и они.

— Было бы лучше, если бы они увлекались джазом.

— Ты, может быть, заметил, что все родители хотят уюта и денег, — продолжал Оливер, пока я объезжал спокойно разгуливающих по дороге кур. — А подростков, которые играют в Лондон или Бирмннгам, это мало интересует. Они предпочитают голодать, лишь бы купить себе старый драндулет. То же самое и с Петером. Несколько недель он жил на одном супе, заставил старика сдать свою комнату, а потом купил себе костюм, чтобы нравиться девчонкам.

— Тебе бы быть социологом, — сказал я.

— Гуннаром Мюрдалем, — широко улыбнулся Оливер, желая показать, что он знаком со Швецией.

Мы с трудом пробирались по неровной дороге мимо стройных рядов прямоугольных домов Хайфилда. По дороге шли женщины с тяжелыми ношами. Ребятишки приветствовали нас или в страхе разбегались. Мужчины бросали на нас опасливые взгляды. Нас это не удивляло. Хайфилд был центром деятельности Африканского национального конгресса, и многие дома после операции «Солнечный восход», проведенной всего месяц назад, остались без хозяина.

Оливер показывал дорогу, но становился все более молчаливым.

— Тебе придется сделать большой крюк, — сказал он каким-то упавшим голосом.

— Ничего, — нерешительно ответил я.

Я думал, не следует ли мне высадить его, не доезжая до места. Вдруг Оливер остановил машину у маленького серого домика, похожего на тысячи других. Раньше мы с ним встречались лишь в уютных университетских комнатах и говорили о «Зимней сказке». Но сейчас мне хотелось сказать ему, что я не из тех, кого отпугивает бедность локаций. Я понимал, что в моем присутствии он смотрит на свой дом такими же глазами, какими, по его мнению, должен смотреть я, европеец. Он смутился, ему было неприятно, что он затащил меня сюда. Он как бы выставил напоказ то, что так ярко рассказывало о его детстве: и этот забор, и дверь, и пустую бочку в углу…