Запретная зона - [16]

— Не женись на иностранке! — сказал мне однажды отец, когда я был маленьким. — Вы будете по-разному справлять рождество, твоя жена не будет знать, кто такой Густав II Адольф, у вас будет так мало общего!

Африка заставила меня понять, что одинаковые привычки, летние каникулы и Карл XII ничего не значат в отношениях между людьми. Для того чтобы понять друг друга, важно другое — единомыслие.

Однажды вечером мы все вместе отправились в спортивный клуб в Солсбери. Дженнифер была в новом голубом платье. Клуб находился на окраине города, возле него была устроена площадка для гольфа. В клубе отмечали введение чрезвычайного положения — пили пиво и виски, закусывали спаржей. Девочка из выпускного класса в старомодной коричневой школьной форме спела «Paper Doll»[7].

В клубе мы встретили англичанина, который раньше держал книжную лавку в Иордании, киприота, приехавшего в Родезию в поисках светлого будущего, и многих других. Все они спрашивали, как нам живется здесь, и, не выслушав ответа, рассказывали сами, как они хорошо живут. Один из них попытался дать мне ключ к разгадке поведения населения в Южной Родезии:

— Над Ньясалендом и Северной Родезией витает дух Ливингстона. Там много миссионеров, мало стремления вперед. Мы часто задаем себе вопрос: «Как поступил бы Сесиль Родс на нашем месте?» И мы делаем то, что, как нам кажется, сделал бы он. А каким бы он ни был, сентиментальным его не назовешь.

Подрядчик из Китве сказал, что ему недостает контраста между роскошью и дикостью Южной Родезии. В музее искусств в Солсбери не висит ни одной из картин великих импрессионистов, а вот в домах директоров в так называемом Медном поясе их можно увидеть; там можно встретить и «Ролле Ройсы» и «Ягуары».

Дженнифер было скучно. В клубе не было молодежи, за исключением Одного юноши с застывшим, невыразительным лицом. Он лишь прислушивался к тому, что говорили его родители, и утратил потребность сказать что-нибудь сам.

Женщины говорили о последней жертве энцефалита и о псарне, где они оставили своих собак, пока сами ездили купаться в Дюрбан, — кстати, сборы с бала журналистов должны были пойти на постройку дома для бездомных собак. Социальная помощь начиналась здесь с животных.

Один инженер показал фильм о строительстве огромной электростанции Кариба «на величайшем в мире искусственном озере». Для белых это был символ единства и силы Федерации, для черных — символ ее самодовольства и гнета. Кто-то высказал сожаление о том, что погибло так много африканцев после их выселения из Карибы: они заболели странными болезнями, хотя земля, куда их переселили, была, говорят, более плодородная, чем в Карибе.

Мой сосед пил в полутьме виски, пока мы смотрели фильм, а потом обратился ко мне:

— Кариба — это наше чудо. Это лучше пирамид. Мы рождены, чтобы здесь жить. Мы не поедем обратно в Англию, не поедем ни в Польшу, ни в Италию. Там, в Европе, никудышные люди. Они помешаны на войне, падки на развлечения. Пусть себе выдумывают что хотят. Атомные бомбы и ракеты полетят с востока на запад и с запада на восток. На север и на юг они не полетят. Экватор — каменная стена. Если они запустят ракету на нас, она не пойдет по орбите, а поднимется прямо в атмосферу и взорвется там. А мы останемся целехоньки.

Многим было достаточно небольшой дозы виски, чтобы приобрести такую уверенность в себе. Другие боялись, но не показывали виду. Между боязнью, виски и самоуверенностью существовала какая-то странная связь. Экватор — конечно, своего рода стена, но, казалось, не все, кто собирался остаться в живых, были уверены, что им следует находиться именно по эту сторону стены.

— Останьтесь у нас еще ненадолго! — сказала мне одна дама, которую миссис Пэрди уговаривала пойти с ней в клуб любителей бриджа, — Не осуждайте нас! Нужно, собственно говоря, прожить всю жизнь в Африке…

Здесь применяют аргумент, непригодный в других странах. Будьте такими, как мы, и нас будет больше! Но тот, кто входит в душную комнату, острее ощущает недостаток воздуха, чем те, кто находится в ней долгое время.

Душная комната, в которой живут эти люди, называется Африкой.

На ферме рано ложатся спать, и мы возвращаемся домой. В машине мы слушаем радио: Пэт Бун поет о Блуберри Хилл. По дороге к португальской Восточной Африке[8] снуют машины. На неровной дороге, ведущей к усадьбе, мы раздавили какое-то животное. Вокруг низкого белого дома бесшумно носятся летучие мыши, и ночной ветер доносит с поля запах турецкого табака. Черные слуги молча выступают из темноты и открывают дверцы машины.

Посланец доброй воли

Джордж Пэрди всячески старался развлекать нас. Он рассказывал анекдоты, иногда о евреях, чаще о шотландцах— ведь сам он был из Шотландии. Рассказывал их медленно, с каменным лицом, но под самый конец не выдерживал, фыркал, мы не улавливали заключительной реплики — соль длинного анекдота так и не доходила до нас. Наступала неловкая пауза, его бегающие носорожьи глазки суживались, становились пустыми.

Мы были не в его вкусе. Мы были вежливы и не обнаруживали ничего, кроме удивления, когда он рассказывал о черных, которым по своей «природной тупости» туго приходилось в университете, куда их принимали из соображений пропаганды. Мы и правда не были похожи на тех бойких студентов, каких он ожидал встретить, и поэтому не стали баловнями их семьи; кроме того, мы плохо играли в английский бильярд, нам не везло в игре в кегли, нам не доставляло удовольствия скакать на сумасшедшей кобыле Дженет. Мы смотрели акварели тещи мистера Пэрди и обучали адвоката из Кейптауна и его жену играть в крокет на шведский манер.