Запретная зона - [15]

Снова и снова белые господа повторяют сегодня, что двухтысячелетняя культура дает им право на господство. Этот же аргумент они приводят в обоснование своего требования независимости от Англии и хотят, чтобы мир верил их добрым намерениям по отношению к африканцам.

Примером того, как белые относились к африканцам— не две тысячи или две сотни лет тому назад, а в девяностых годах прошлого века, — может служить Южная Родезия.

«Европейцу еще не удалось высечь из негра искру вдохновения и инициативы, столь необходимую для того, чтобы он сам стремился к прогрессу». Так пишет Нора Кейн во «Взгляде на мир» («The view of the world»), книге, повествующей о развитии Родезии. Эту книгу читали большинство тех, кого мы встречали на ферме. Вопросов — почему и как — Нора Кейн не задает; свою искру поэзии она тратит на то, чтобы нарисовать красивую виньетку в конце книги:

«Черный человек Африки простирает руку к свету цивилизации, забрезжившему над холмами и долинами его древней родины».

Запертая комната

Повара пришлось рассчитать. Он много пил и отравлял себя наркотиками. Мы так и не узнали, куда он направился со своей семьей, похоронив ребенка. Социальной помощью в стране занимаются родные и друзья, а не общество. В муниципальной бирже труда Пэрди дали объявление: «Требуется повар, жалованье хорошее. Телеграммы о смерти родственников в течение первых двенадцати месяцев не принимаются». Так выглядит договор об отпуске в Родезии.

Новый повар приехал из Нката-Бэй в Ньясаленде. Там у него остались жена и трое детей. Кукуруза плохо уродилась, и у него не оказалось денег на выплату поземельного налога. Он надеется подработать здесь и послать деньги домой. Миссис Пэрди взяла его после долгих колебаний — он не умел печь яблочный пирог.

Нам все больше и больше становилось не по себе в окружающей обстановке. Жить так дольше мы не могли. Птицы улетали в страны с другим климатом. Шур-р-р… слышали мы в темноте. Это пролетал козодой.

У нас было странное состояние — нечто среднее между бессилием и отчаянием. Я не могу описать его, так как никогда не испытывал ничего подобного. Раньше я мог закрывать глаза на многое, наблюдать в течение дня все недостатки этого мира и смеяться по вечерам. В Федерации все было мелким — и зло, и насилие. Здесь не было военных блоков, холодной войны, атомных бомб, полетов в космос и борьбы идеологий. Здесь не собирались государственные деятели на высшем уровне, когда люди всей земли настороженно следят за их встречей. Да здесь и не было государственных деятелей, их заменяли несколько бесцветных фигур, уполномоченных своими друзьями заниматься дешевой политикой. Их беседы велись за обеденным столом. Все мы принимали участие в этих дискуссиях благодаря белому цвету нашей кожи.

В этой маленькой стране мы кружились в одном хороводе. Мы оказывали влияние друг на друга, старались добиться осуществления своих желаний, по воскресеньям играли с министрами в кегли. То, что на расстоянии казалось чем-то чудовищным, тиранией, здесь оборачивалось обыкновенной завистью и злобой в несколько увеличенном виде, ревностью домашних хозяек, боязнью конкуренции фабрикантов, мелкой клеветой, невежеством и лживостью.

Мы видели, как все просто и обыденно. И нельзя было выбраться из этих будней. Авиабазы и высокие налоги — отнюдь не самое главное в политической жизни Федерации. Здесь основной политический фактор — личные знакомства, и поэтому все являются глубоко заинтересованными политиками. Парламент — всего лишь место, где то, что было сказано за обеденным столом, заносится в протокол.

Каждое утро мы просыпались с таким ощущением, словно получили пощечину от сэра Роя Беленского. А сэр Эдгар Уайтхед, ученый, тугой на ухо и близорукий, премьер-министр Южной Родезии, ежедневно выносил новый приговор остаткам справедливости и безопасности, и нам казалось, будто он подписывает приказ о нашем аресте. Когда какой-нибудь профессор или адвокат возражал против чего-либо, ссылаясь на британские традиции свободы, сэр Эдгар выключал свой слуховой аппарат.

Знакомые Пэрди, приезжавшие погостить к ним на ферму, словно эхо повторяли те же слова и фразы. Уединенная усадьба, министерства и клуб в Солсбери, оккупированные селения в Ньясаленде — все это было частями одной действительности, предметом одних и тех же пересудов. От этого даже при желании некуда было деться. Такая обстановка могла бы послужить некоторым стимулом: в Центральной Африке, белое население которой приехало из Мальме и из Бормута, действия отдельного лица кое-что значили. Но мы были всего лишь гостями, и танцевать в одиночку не имело смысла.

Взгляды Пэрди и их друзей причиняли нам такие муки, что мы старались переводить разговор за столом на нейтральные темы. А если бы мы и высказали откровенно свое мнение, хозяева дома бесконечно удивились бы и искренне оскорбились. Ведь все, что они делали и говорили, должно было, по их мнению, помочь нам чувствовать себя в Федерации как дома.

А ведь у нас и в самом деле было много общего. Однажды вечером наш хозяин страшно удивил нас, заговорив о Т. С. Элиоте и об Иваре Аросениусе. Моя первая мысль была обманчивой: да это образованный человек! Может быть, я судил его слишком строго. Со мной это не раз случалось в Родезии. Я встречал любезных, обходительных людей, поражался их учтивости и великодушию. Но уже в течение нескольких минут ни к чему не обязывающий разговор на самые обыденные темы воздвигал между нами стену. Мы сидели, обменивались любезностями, и хотя на первый взгляд у нас было много общего, мы чувствовали себя чужими.