Запрещенная Таня - [17]

Детей родители не хотели отдавать. Это знали и Коля и Таня. Поэтому она только пожала плечами.

— Я не про родителей и детей, — так же тихо сказал Коля, — я про тех, кого ты так не любишь.

Татьяна непонимающе посмотрела на него.

— Я говорю про руководителей города, — Коля присел на угол комода.

— Про Жданова? — громко переспросила Татьяна, — ты про этого жирного козла? Про Жданова?

В глазах Коли не отразился испуг. Он, обычный преподаватель, может чуть более способный, чем обычный доцент — филолог уже устал бояться советской власти.

— Нет, я про все наши власти, — тихо, но уверенно сказал Коля, — и про Жданова и про Сталина. Я про них, которые уже бояться. И нам пора?

За стеной, наверное, Аня грохнула чем-то тяжелым.

Коля вздрогнул, отпрянул от комода и сел рядом с Татьяной.

О Сталине Татьяна давно не думала. С начала войны Сталин исчез из газет. Она стала забывать длинный текст здравиц в честь великого кормчего. Сейчас она поняла, что действительно что-то изменилось. Но не в методах этой советской машины было чего-то бояться.

— Они паникуют, и бояться, — продолжил Коля, говоря очень и очень тихо.

— А ты не боишься? — почему-то так же тихо сказала Татьяна.

— Боюсь.

— А зачем говоришь?

— Аня донесет?

— Дурак, — легонько толкнула она Колю, — ей сейчас не до такого как ты.

— Я вчера проехал до Стрелки. Там выгнали всех наших учителей на рытье траншей. Все в гражданском, копают как буржуи в двадцатые. Красная профессура, а роет как эксплуататорские классы. Помнишь, тогда была трудовая повинность для представителей эксплуататорских классов. Сейчас практически тоже самое. Они там копошатся как в муравейнике. Лопаты есть, а тачек нет. Поэтому все сумбурно. Даже я увидел, что крашении неглубокие и не замаскированные.

— Нет, — Татьяна посмотрела, как медленно погас ее «Казбек» и она опустила его в пепельницу, — они не бояться. Они не хотят, чтобы с их революционными именами ассоциировались наши поражения.

— Поражения, — Коля посмотрел в лицо Татьяны.

Она кивнула:

— Конечно. Они будут прятаться до тех самых пор, пока не переломиться дело на фронте. Знаешь, когда наши пойдут не от границы, а к ней они все снова поднимутся. Тогда — о мы услышим и Сталина и Жданова. Они успеют примазаться к победе, а вот с поражением они не хотят равняться. Зачем? Пусть мы справимся сами.

— Справимся сами, — повторил Коля, — справимся сами.

15

Сталин вступил 3 июля. После этого стало страшно. Нет, он не сказал ничего нового. И так было понятно, что все идет не так, как пели в песнях. Врага не удалось встретить ни могучим ударом, ни победить малой кровью. Это поняли многие уже, когда 26 июня немцы взяли Минск. Но Сталин говорил так, медленно, так отчетливо стучали его зубы о стекло стакана, что его страх стал перетекать всем.

Татьяна слушала его речь в Доме Радио. Послушные сотрудники ленинградского радио выстроились перед репродукторами в коридоре. Медленно и хрипло говорил Сталин. Его слова молотком били по вискам.

Особенно страшно ударили слова Сталина: «братья и сестры, я обращаюсь к вам, друзьям мои». Если мысли изреченная есть ложь, то эти слова Сталина Татьяна восприняла, как приговор.

Она почему-то подумала, что Сталин уже списал их, миллионы, десятки и сотни миллионов безликих сестер и братьев. Эти сестры и братья уже были положены в основание будущего мира. Мира, в котором не будет места всем сестрам братьям, но в этом новом мире будет Сталин, который кроткой фразой емко описал будущее советских миллионов.

У звукорежиссера потекли слезы во время его речи, но она удержалась, и зарыдала только, когда в репродукторе угас звук.

16

Дверь открыл растрепанный Коля.

— У тебя был приступ? — сразу же спросила Татьяна.

— Нет, нет, он показал в глубь комнаты, — у нас Аня она ждет тебя.

Соседка Аня была молодой женщиной. Семь лет назад она вышла замуж, получила эту комнату, освободившуюся после знаменитого выселения эксплуататоров 1930 года и жила здесь сначала с мужем и дочерью.

— Здравствую Таня, — быстро заговорила Аня, — извините, извинтите, что так без приглашения. Но я просто не знаю, что мне делать. Ты больше моего, нашего —то знаешь. Ты хоть мне скажи, успокой.

— Подожди, — Татьяна, положила сумку на стул и медленно сняла плащ, — давай я умоюсь, мы попьем чаю и поговорим. Вот нам сегодня сушки выдали в Радиокомитете. Полтора кило. Наверное, за хорошую работу.

Татьяна натянуто улыбнулась. Коля загремел чайником и вышел из комнаты.

Татьяну поразили опушенные плечи Ани, ее черные круги под глазами и мятая кофточка. Татьяна посмотрела на останки окурков в пепельнице, вздохнула и открыла новую пачку «Казбека». Пришел Коля, посмотрел на Татьяну и Аню и осторожно втиснулся в дальний и темный угол. Поняв, что Аня не осталась одна, Татьяна пошла мыться.

Пока Татьяна ходила и умывалась, Аня сидела понуро и даже не смотрела на стол. Коля уже принес вскипевший чайник, выложил сушки в фарфоровое блюдо с отколотым краем и покорно ждал жену.

Татьяна быстро переоделась за ширмой и, потирая уставшие запястья села за стол. Аня сразу, как наэлектризованная, всполошилась:

— Танечка, пожалуйста, скажи мне, что и как? Дашу забрали двадцать восьмого июня и отправили в Новгородскую область. Они говорили, что детей ввозят, чтобы они не попали под удар авиации немцев. Все мы знаем, что фашисты бомбят мирные города. Фашисты никого не щадят. Но связи с ее лагерем нет. Я звонила туда, а связи нет. Телефон молчит, на телефонной станции говорят, что телефон молчит. Говорят, что связи нет. А по сводкам именно туда и наступают немцы. Они получается уже близко. Немцы близко. А Даша там. Она там.