Запоздалое признание - [5]

Уж давно бы в гробы – и пора доямить!

          Помню, маки мне пылали,

          А была ты, не была ли,

          По тебе мои печали —

                    Это уж не в память!

У небес ланиты ливнями омыты,

В травах и в муравах жбан лежит разбитый,

          А среди осколков глины

          Почивают паладины,

          И летит к ним ветр единый,

                    Пылью перевитый!

Смерти

Смерти проходят в солнечном звоне,

Дружно проходят, ладонь в ладони.

– Выбери в нашей несметной силе,

Кто же тебя поведет к могиле.

Выбрал не ту, что в охре спесивой:

После могила пойдет крапивой.

Выбрал не ту, что в парчовом платье:

Хлопотно будет эдак сверкать ей.

Выбрал он третью, пускай бобылиха,

Но зато – тиха, зато – без пыха.

Оттого я тебя предпочел им,

Что, боговитая, ходишь долом.

Жаль мне, жаль улетающей птицы,

Я умру, чтобы следом пуститься.

А бледна ты, как лучик предзимний, —

Ты откуда и кто ты, скажи мне.

Обочь мира живу я, далеко,

Ну а имени нет, кроме ока.

Ничего-то в нем нет, кроме ночи, —

Знала, какие ты любишь очи.

Гибель ты выбрал, какая впору,

Только не сам погибнешь от мору.

Гибель выбрал еще не себе ты,

Но ты запомнишь мои приметы.

Я иду к твоей маме, что в хате

С улыбкой ждет своего дитяти.

Безлюдная баллада

Недоступна, неходима, вчуже к миру человечью,

Луговина изумрудом расцветала к бесконечью;

Ручеек по новым травам, что ни год, искрился снова,

А за травами гвоздики перекрапились вишнево.

Там сверчок, росой раздутый, гнал слюну из темной пасти,

Заусенились на солнце одуванчиковы снасти;

А дыханье луговины – прямо в солнце жаром пышет,

И никто там не нашелся, кто увидит, кто услышит.

Где же губы, где же груди,

Где сама я в этом чуде?

Что ж цветы легли для муки —

Под несбывшиеся руки?

И когда забожествело в закуте под беленою,

Полудымка-полудева поплыла тогда по зною;

Было слышно, как терзалась, чтоб себя явить безлюдью —

Косами прозолотиться, пробелеться юной грудью;

Как в борьбе одолевала мука сдышанного лона;

Сил навеки не хватило – и почила неявленно!

Только место, где была бы, продолжалось и шумело —

И пустоты звали душу, ароматы звали тело.

Где же губы, где же груди,

Где сама я в этом чуде?

Что ж цветы легли для муки —

Под несбывшиеся руки?

И на шорох незнакомый насекомые да зелья

По следам сбежались к месту небывалого веселья;

И ловящий тени теней, там паук раскинул сетью,

Буки радостно трубили нас исполнившейся нетью,

Жук дудел ей погребально, пел сверчок ей величально,

А цветы венком сплетались, но печально, ах, печально!

На полуденное действо и живых, и мертвых тянет —

Кроме той, что стать могла бы, но не стала и не станет!

Где же губы, где же груди,

Где сама я в этом чуде?

Что ж цветы легли для муки —

Под несбывшиеся руки?

Ухажер

Он лежит на возке, приторочен супоней,

Как недвижный цветок на подвижной ладони;

Омерзенье прохожих, голота в голоте,

Он прилежный невольник у собственной плоти;

Он вращает рычаг – и из слякоти-сыри

Прямо к небу взывает на грохотной лире.

Колесит над канавой, вонючей канавой,

Где размылились контуры тучи слюнявой, —

Колесит в подворотню к той девке-присухе,

Перед коей из рвани он вырвется в духе —

И приветит царевну своих упований,

И когтистые клешни протянет из рвани.

«Как люблю бахрому этой мызганой юбки,

И дыханье твое, и снежистые зубки!

Меня возит тоска, эта старая лошадь.

Не строптива она, чтоб тебя исполошить;

И я знаю, что горем та лошадь жереба,

Но тебе поклоняться я буду до гроба!

Обними же покрепче – урода в коляске!

И прими мои страсти, прими мои ласки!

Подселяйся бесстыже к чужому бездомью,

Оскоромь свои губки безногой скоромью!»

Молодица отпрянет,

А калечище тянет:

«Если стался уродец – люби поневоле:

Для тебя – наболевшие эти мозоли,

Для тебя – этот жар в прогорелом кострище,

Для тебя – недожевок прикинулся пищей!

Отыщи красоту в этой поползи рачьей,

Будь незряча, как мертвый, мертва, как незрячий!

Я обрубком вихнусь непотребно и грязно,

Меньше тела в калеке, да больше – соблазна!

Будет ласка моя всех других многогрешней,

Будут губы черешневей сладкой черешни!»

Молодица отпрянет,

А калечище тянет:

«Полетит за тобою любовь полулюдка,

Как летит за горбатым издевка-баутка!

Или этому жару, и муке, и дрожам

Не заполнить пустот, что зовутся безножьем?

Если б раз на веку в этой жизни короткой

Мне ударить во прах молодецкой подметкой,

Угнести этот прах молодецким угнетом!

Но спешу к бесконечью! Спешу я к темнотам!

Ибо – лишь темноте мои рубища любы,

Ибо – где-то есть руки, и где-то есть губы —

И отыщут меня, как бесценный запряток,

Обцелуют от лба до несбывшихся пяток.

Докачусь я туда на возке разудалом,

Где я нужен червям и потребен шакалам!»

Молодица отпрянет,

Красотою изранит —

И калеке обрыдло, что было посладку,

И калека завертит свою рукоятку,

И отъедет куда-то, в темноты, в пустоты —

Ради новой потехи и новой работы:

Всех на свете шумнее и всех бестолковей —

В бесконечные поиски вечных любовей!

Сапожничек

Луна нежнится через хмарь,

Крючком цепляя дымоходы;

Привстал на цыпочки фонарь

И загляделся в огороды.

Шкандыба, полторы ноги,

Блажной сапожник беззаплатный,

Тачает Богу сапоги,

Тому, чье имя – Необъятный.

Да будет лад и прок

          Явившему воочью

Такой большой сапог

          Такой чудесной ночью!