Запоздалое признание - [4]

Так перхает в очи тьмою вихорь-торопыга,

Что не знают, кто Свидрига, кто из них Мидрига.

Отворяется им смерти черная хорома:

«Будет вам по домовине, будете как дома!

Вон таращится загробье глазом, ровно зевом:

Для тебя, Свидрига, – правым, для Мидриги – левым!»

И попадав на коленки, заплясали живо

На коленках, на коленках – прямо у обрыва.

А потом – на четвереньках, а потом – на пузе,

Дружка дружку обнимая, а потом валтузя.

И свихрились в домовины, как ненужный сметок,

Да блеснули из пучины высверком подметок!

Вишня

Как-то вишню в саду у владыки

Озарили закатные блики —

И узрел ее, полную жаром,

И поддался погибельным чарам.

Ах, горю я и стражду

Не про чью-то про жажду!

«Поклоняются люди и птицам,

Поклоняются звезд вереницам —

Я в тебя буду веровать свято,

Вишня, вишня! Сестрица заката!»

Ах, горю я и стражду

Не про чью-то про жажду!

«Пронижи мне, о зорькая зорька,

Мою душу, где буйно и горько…

Здесь во саде – затишья затишней…»

И устами тянулся за вишней.

Ах, горю я и стражду

Не про чью-то про жажду!

И тянулся он к скорби заклятой,

Каменел он, безумьем объятый,

И не знал, что не дни и недели,

А столетья над ним пролетели.

Ах, горю я и стражду

Не про чью-то про жажду!

Обрела через то целованье

Вишня присное существованье

И, в укроме из листьев блистая,

Пламенела, навек молодая.

Ах, горю я и стражду

Не про чью-то про жажду!

Расточился он облачком мрака,

По себе не оставив ни знака, —

Лишь уста, что ее целовали,

В безмятежном саду вековали.

Ах, горю я и стражду

Не про чью-то про жажду!

И ей песенку пели из ночи:

«Чтобы грезить, нам надобны очи,

Но какой бы ни жили судьбою,

Мы навеки пребудем с тобою».

Ах, горю я и стражду

Не про чью-то про жажду!

Шли девицы, юны и пригожи,

И дивились, к чему и почто же.

«Бы, уста, если жаждой томимы, —

Разве вас напоить не могли мы?»

Ах, горю я и стражду

Не про чью-то про жажду!

«А могли б не одной вы девице

Дать любовь, без которой крушится!

Что за хворь прикрутила вас путой

К этой вишне, от сока раздутой?»

Ах, горю я и стражду

Не про чью-то про жажду!

Пила

Ходит по лесу губница, тонкая, как пилы,

Да молодчиков чарует чарами могилы.

Углядела паренечка где-то средь долины:

«Тебя алчу, сон единый – диный-мой-единый!

Припасла я поцелуев для моей голубы,

Будут блески, недоблески – и стальные зубы!

Зачаруйся, как посмотришь на мою улыбку,

Обоснись моими снами – снами невпросыпку!

Ляг в ромашки головою, головою в маки,

Ляг со мной на знойном зное – и в лесном полмраке!»

«Загорятся мои ласки огненным раскалом,

Поцелую поцелуем свеку небывалым!

Отпихну я всех молодок, что в моей во власти, —

От любви они слезятся, словно от напасти.

Мне примериться бы плотью к этой новой плоти,

Запурпуриться губою для кровавой хоти!

Чтобы нам с тобой друг дружку не любить по-разну,

Я на зубьях, я на зубьях трепетом увязну!»

Скрежетнула упоенно, разострила зубки:

«Это – счастье, это счастье – слаще лесорубки!»

А над ними золотисто вербы зашептали —

Да зазнал прикосновенья распаленной стали.

Что уже отцеловала – пилит вполовину:

«Много душ для замогилья из тебя я выну!»

Разлобзала, раскромсала, хохотнула с прыском:

«Вам счастливого посмертья, крохоткам-огрызкам!»

А потом в чужие страны зашвырялась плотью:

«Нынче Боженька рачитель смертному ошметью!»

Те собраться бы хотели в преждебывшем теле,

Да узнать один другого больше не умели.

Поначалу из пылищи заморгало веко —

Было то морганье века, но не человека!

Голова, что ищет шею, катит вдоль запруды,

Словно тыква на базаре выпала из груды.

Горлом, что ему досталось, яр отъемно дышит,

Ухом, вздернутым на ветку, верба что-то слышит!

Пара глаз, лишенных блеска, тухнут поедину:

Тот вкатился в муравейню, этот – в паутину.

Та нога пошла присядкой у лесных закраин,

А вторая в чистом поле ходит, как хозяин.

А рука, что над дорогой в пустоту воздета,

На прощание кому-то машет без ответа!

Зеленый жбан

То не паладины – трупы средь равнины!

Трупы средь равнины – это паладины!

          Не для них – напев ручьевый,

          Сторонятся их дубровы,

          Мчится к ним, искря подковы,

                    Только вихрь единый.

Булькает снежница – и весна стучится.

Трупы из халупы видела девица —

          И выносит ниоткуда

          Жбан зеленый, где остуда

          На горючее на худо,

                    Что спекает лица.

Стопы мои босы, да сверкают косы —

Золотоволосы ваши водоносы.

          Ради горечи соленой,

          Вкусом смерти разъязвленной,

          От рассвета в жбан зеленый

                    Собирала росы.

Воду выпьем все мы – но пребудем немы,

Мы в крапивах сивых никому не вемы.

          Нам теперь землица – ровней,

          Так безгрешней и бескровней,

          Но хотим дознаться, что в ней,

                    И дознаться – где мы.

Молвят паладины: наш трофей единый —

Смертные тишины – да твои помины.

          А когда собьешь нам сани

          Для навечных зимований —

          Положи нам на кургане

                    Венчик из калины.

А всего смятенней в сутолоке теней,

Кто во мраке маки клал мне на колени.

          Пусть насытится прохладой,

          Снова, снова станет младый,

          На меня гладит с отрадой

                    Из-под смертной сени!

Не переупрямить лет глухую заметь,