Запоздалое признание - [2]

Проводи по дворцу, где резьба и букеты,

Где пурпурным вином пересмехи согреты,

Чтобы хляби житья – расхлебались до сути!

Лишь девица одна там давно погрустнела,

Вопрошает у судеб, пытает у мрака…

Вся она – лишь мечта белоснежного тела,

И, объятая сном, дожидается знака!

И пока ее горе не сделалось горче,

Ты швырни ее мне, потеплу-погорячу:

Я почую любовей предсмертные корчи,

Когда солнцу златому я противозлачу!

Он, меня предназначивший пляскам стокровым,

Дал мне взвивный прыжок, доносящий к загробьям,

Изнатужил мне легкие собственным ревом

И мне выострил клык – своей жажды подобьем!

Он рыдает во мне, словно чуя капканы

В густоте моих жил и в костей переплетах!

Он страдает во мне, нанося мои раны,

Что отсчитывал мне на безжалостных счетах!

Он со мною теряется в диких трущобах,

Он со мной поджидает скупую удачу,

Мы изгубную жизнь загоняем под обух,

Когда солнцу златому я противозлачу!

Тебя Львом ли прозвать в поклонении робком,

Называть ли всесущим тебя Ягуаром —

Но к твоим я пытаюсь причуяться тропкам

И маню духовитого тела распаром!

Возжелай же меня кровожадною хотью!

Будет свадебный пир, тебе выкликну клич я!

Ублажу твои когти – расшарпанной плотью,

Упою своей кровью – бессмертные клычья!

А потом – изменю, напущу тебе порчи,

Искромсаю всю вечность, как дряхлую клячу, —

Чтобы чуялись Бога предсмертные корчи,

Когда солнцу златому я противозлачу!

Сиди-Нуман

Этот рыцарь, чья слава Багдад облетела,

Знаменитый любовью к лилейной Эмине,

Поминает в сердцах о злосчастной године,

Как нарек себе в жены – неверное тело!

И для гнева искал подобающей стати,

И отместкой своей не хотел обомститься,

И, наслушавши пошепты древних заклятий,

Обратил ее – белой младой кобылицей.

И еще не поняв своего инотелья,

Накровила глаза, как боец – кулачища,

И так странно волнуют – незнаные зелья,

В луговом ветерке – ей мерещится пища…

Так внезапны соблазны, и ярости вспышки,

И кипение в жилах, и захолодь в чреве…

И пустилась в попляски, поскоки, попрыжки —

Но все с тем же изяществом, свойственным деве!

И богатая сбруя была златолита;

Умащал ее тело в бальзаме, елее —

И при этом глядел все надменней и злее

На обмашистый хвост и четыре копыта.

Любовался на гриву из небыли родом

И на жемчуг зубов, что рассыпан по деснам;

То подкармливать пустится клеверным медом,

То ей розу подносит – в забвенье захлестном.

А позднее, дождавшись полдневной минуты,

Когда лоно земное пыланьем подмято,

Он стоптал с себя оторопь, словно бы путы,

И воскликнул: «Аллах!» – и вскочил на бахмата!

Он понесся по улицам в гневе великом,

Становясь на скаку все багровей, тигровей.

Свои шпоры топил в набегающей крови

И молчаньем своим – был страшнее, чем рыком!

И все то, что в полете глаза ухватили,

Завертелось, как образы в зеркале вертком,

И настало обличьям, и мордам, и мордкам —

Целой жизни измглеть в золотистом распыле!

В том распыле всю память свою пораздергав,

Бился зверь, инобытия ставший добычей,

А ездок познавал в победительном кличе

Тот восторг, что сильней любострастных восторгов!

«Вы, сиявшие златом, кипевшие гневом…»

Вы, сиявшие златом, кипевшие гневом —

Вы теперь только память о смертной истуге,

Хохоток в облаках, щебетанье пичуги,

Непотребные другам, немилые девам.

Для влюбленных вы стали словами обетов,

Для бездельных богов – сторожами юдоли,

Кладовыми сравнений для бедных поэтов,

Для ребенка – детьми, но не знавшими боли.

Вы – цветок-скороцветка для древнего предка,

Для воителя – битва, железо и пламя,

Для сновидца вы в грезе – пустая проредка,

Для меня – целый мир, исчезающий с вами!

А русалки, рожденные в струйчатой ясни,

Сопричаствуют вам, будто собственной басне…

Радуга

Он слышен был, когда в зеленом жите

Он убыстрялся – теплый дождик мая,

А солнце, тучу брызгов пронимая,

Разъяснивало бисерные нити.

Ударил в пыль трухлявую на шляхе,

Нырнул в кусты, шурнул по мокрым сучьям,

Прошелся черным по булыжной плахе,

Потом притих, заслушавшись беззвучьем.

Он замолкает – и, расцветшей сразу,

Безмерье будет радугой объято,

Она ж прерывиста и клочковата,

Как будто снясь прижмуренному глазу.

Все огоньки сбирая с небосвода,

Напоминают призрачные арки,

Что даже в день и радостный и яркий,

Куда ни прячься, ты стоишь у входа.

И ты, чью душу пожрала дремота,

Вперясь в безмерье, вслушиваясь в худо,

К зам ирному прошел через ворота,

Что за тобой не заперты покуда.

Конь

Конь мой сивый, некрасивый,

С колтуном заместо гривы,

Люблю твою взмыленную подпружку,

Парного дыханья зеленую юшку.

Храп костлявый, да осклабый,

С губой мягче грудей бабы,

Забрось на плечо мне, как доброму другу,

Чтоб шеи упругой я чуял натугу.

Ты, печальный, как потемки,

С полосою от постромки,

Возьми меня в дружбу, как взял бы вола ты,

И будь постояльцем облупленной хаты.

Дам воды я непременно,

Дам и сахара, и сена,

И кус доброй соли, и свежего хлеба,

И через окошко пригну тебе неба.

Ты не супь камыш-бровину,

Ты узнай мою кручину,

А темная темень замрет у порога —

Со мною на пару упрашивай Бога.

Волна

Где-то в море она возрастала глубоко —

И небесного трона искать себе взмыла.

При рожденье своем недоступна для ока,

Тем она исполинней, чем ближе могила.

Поначалу проходит в молчанье угрюмом,

Переломится там, где погибла сестрица,

И, зачуяв кончину, клокочет, ярится —