Запоздалая оттепель, Кэрны - [54]

— А как же с оградой быть?

— Поставим Венеру, про ограду забудут! Увидишь! Я психологию кретинов знаю хорошо. С поклонами начнут с тобой здороваться. Ведь мы их обставим! И не тебе, а им придется памятники менять! Чтоб смотрелись достойно! Понял? Ну вот и нашли выход! Долго не думали!

На следующий день отчищенную и отмытую Венеру осторожно погрузили в грузовик. А к концу дня она уже стояла на могиле, подняв к небу, словно в мольбе, снежнобелые руки.

— Ну что? Здорово? Как тут и была! Теперь пусть попробуют что-то утворить. Грыжи оторвутся. И украсть не смогут. Надежно поставили! Ограду подновили. Смотрится по-царски! — оглядел могилу Яков и пошел на выход.

Кузьма тихо прощался с Настей, когда услышал за спиной внезапное:

— Ну, блин, дал старик дрозда! Ты что это, старый хрен, отмочил. Врубил нам по самые яйцы! Где мы такую возьмем? Ты ее что, из музея спер? — увидел троих парней, одетых в длинные черные пальто.

— А вам-то что? — цыкнул Кузьма.

— Ты, дед, пристопорись! Скажи, сколько отвалил за эту бабу? — указал один на статую, щелкнув по ноге. — Мрамор! Эта падла век стоять будет! Во хмырь ушлый! Обошел нас!

Кузьма закрыл калитку, молча вышел на дорожку, моля Бога, чтоб крутые не догнали его.

— Эй, перхоть! Да пристопорись! Где тебе подфартило? Сколько вломил за эту метелку? — неслось вслед. Кузьма прибавил шагу и вскоре вышел за ворота к поджидавшему грузовику. Увидел два «мерседеса», стоявшие у сторожки. На них приехали крутые. Да вон и сами они торопятся по аллее. Но… Кузьма успел заскочить в кузов. Машина рванула с места и вскоре скрылась в лабиринтах улиц.

— Ну, плесень! Дал жару! А трепался, что порожний! Меня крутые всю ночь поили, чтоб им трехнул, где ты эту спер. С ведро водки выжрали! Но я и сам ни в зуб ногой, где ты ее откопал. Хоть мне ботни! — просил Максим, навестивший Кузьму на следующий день.

— Отвяжись! Сам говорил, что памятник Насте не твоя, а моя забота! Я ее решил. Чего лезешь? Отстань! Иль дармовую опохмелку получить хочешь? Обойдешься! — усмехнулся Кузьма.

Яков, увидевший зятя, враз все понял. Усмехался молча. А поздним вечером спросил Кузьму:

— Ну, порядок? То-то!

— Послушай, Яш, сколько раз ты меня из бед вытаскивал, счету нет…

— О чем ты? Я, знаешь ли, живу по своему принципу: сей добро, меньше зла получишь.

— Не скажи! Я детям сколько доброго сделал? А что в ответ — сам знаешь!

— Наш сантехник говорит, что дети — это цветы, которые нужно выращивать на чужих подоконниках. У него их семеро. Может, потому в сорок пять семидесятилетним кажется…

— Я в своей жизни, смеяться станешь, доброе получал лишь от чужих людей. Вон старики в деревне дарма делу приучили. Ремесло подарили, а с ним — кусок хлеба на всю жизнь. А кто я им? Чужой, как и тебе…

— Оно у всех вот так, — согласился Яков, не добавив ничего больше.

— Послушай, о чем хочу тебя спросить. Не видел ли ты, кто прибирается в моей комнате уже какой день кряду? Все подловить хочу и не могу!

— В комнате? Да не забивай себе голову! Я просил уборщицу заглядывать к тебе. Все ж самому не всегда время есть. Да и женщинам сподручнее. А ты, как вижу, огорчился? Думал, какая-нибудь из наших к тебе в подружки набивается? Внимание захотела обратить на себя? Э-э, нет, Кузьма! Средь наших старух таких единицы. Если б умела дома иль в квартире держать порядок, кто б такую бабку в стардом отдал?

— Но ты же говорил, что все путевые. И каждую в семье заели.

— Есть, конечно. Но в основном такие долго не задерживаются. Побудут у нас с годок, в семье без них намучаются. А ну молодым везде успеть, да еще дома наведи порядок, приготовь поесть, за детьми присмотри. На это уже ни сил, ни времени не остается. И через пару-тройку месяцев, самое большее через полгода приезжают за бабулей, везут ее домой. Это, знаешь, вроде отпуска друг от друга. Зато потом эту бабку дома вдесятеро ценят. И я уже заранее знаю, кого на сколько привезли. Вижу сразу. Вот и за Прасковьей приедут скоро. Не смогут без нее. Хотя язык у бабки — бритва. Но и руки — золото. Такую, если не семья, какой-нибудь из наших джигитов приметит и уведет к себе, чтобы последнее — семьей прожить. Такое тоже случалось, сам знаешь, никто не пожалел. Но есть другие. За грязь и злобу выгнали их из семей. Вон бабка у нас живет. Мать главного милиционера из областного управления. Не приведись такую иметь в родне. Наверное, потому ее сын пошел в милицию, что у него мамаша — сатана! Злая бабка, капризная, вредная. А неряха! На редкость. Ее здесь всем стардомом переучивали. Заставляли по пять раз перемывать полы в комнате. Она с полгода лишь грязь развозила. Весь пол в серых полосах, двери залапала, подоконники и зеркало в отпечатках пальцев. На всякое замечание — брань и проклятия. Никто не хотел жить в одной комнате с Тарасовной. Ночью она храпит, как целый полк, днем ругается. Ни с кем не могла сдружиться. Недаром невестка заявила, что с ней может жить лишь самоубийца. За что бы ни взялась Тарасовна, либо сломает, либо потеряет. Наши старухи один раз даже побили ее полотенцами. После того перестала всех вслух проклинать. Боится. А ведь с мужем почти тридцать лет прожила. Но ни готовить, ни убирать, ни постирать не умела. Вдобавок в голове сплошные заморозки. Я лишь сочувствовал ее сыну. И на что плохо отношусь к милиции за прошлое — этого жалею. Он, бедолага, столько лет с ней под одной крышей прожил! И теперь, случается, на праздники домой старуху забирает. Она там как даст всем, он с полгода о ней не справляется, в себя приходит.