Заповедник архонтов - [3]

— Ты, учитель, умирай, умирай, да не заговаривайся, — возмутился Петр.

Андрей вдруг опечалился.

— Это точно, — со вздохом сказал он. — Я иной раз сам чувствую, что с мамками что-то не так. Не по приказу мы иной раз с ними поступаем. Только их выпустят, мы уже мчимся… Нет, это верно, это глубоко. Я подумаю над этим.

— И то слава Богу. — сказал я. — Хотя бы один из вас решил задуматься.

— Это ты не прав, — возразил Савл. — Размышлять мы все горазды. Если по приказу, все такими умниками становятся. А вот если без оного, то хуже. Ладно… Значит, учитель, отходишь?

— Что уже? — испугался я.

— Лицо вроде бы совсем побелело. Полчаса еще, может, помаешься. Значит, говоришь, можно жить?

— Живите, — подтвердил я.

— А если потом станет мучительно больно за бесцельно прожитые годы? Вдруг в душе родится вопрос — зачем время терял?

— Ты его не теряй. Ты его храни. Так что, понесете меня на гору?

— Понести-то понесем, отчего не понести. Нам эта зараза не страшна, мы уже все ею переболели и выжили. Можем даже в уста тебя на прощание поцеловать.

— Этого не надо, — испугался я.

Был я местный, плоть от плоти, кровь от крови поселянин, и все равно видеть их синюшные, с лиловым налетом, толстые губы не мог. У самого такие же, а вот пересилить себя был не в состоянии. У них, у местных, называвших себя «ссыльными» или «безразрядными», поцелуй — это самое плевое дело. Они и здороваются посредством чмоканья. Я их сначала так и звал — чмо. Потом стал называть поласковее — губошлепами. Сам подлинный, до кончиков пальцев чмо, а нос воротил. После этого невольно задумаешься, что же, в конце концов, определяет: бытие сознание или наоборот. Сознание землянина, плоть местная, и все равно чмокаться не желаю. Противно…

Был я когда-то человеком и не просто каким-то занюханным субчиком, а бисклаваретом. Человеком-волком — это, знаете ли, звучит гордо. Весело жил, охранял природу — леса, поля, реки; сберегал общий человечий настрой, историческую ауру; боролся с нетварями, рожденными извращенным разумом. Считался потомком божества, одолел в себе границу между сном и реальностью. Хорошо жил — что говорить, но от судьбы не уйдешь. Потянуло на странное, и хотя я успел досконально обдумать желание, а вышло по-иному. Пришлось расстаться со своей земной плотью… Очень хочется на Землю, мечтаю стать самим собой. Не тут-то было! Отправили просвещать этих дремучих. Объяснять им, что не каждый приказ стоит выполнять, не всякому желанию поддаваться. За что мне выпало это наказание, не знаю?

— Учитель, слышишь, учитель? Мы тебя уже несем, — донесся голос Петра.

Я открыл глаза. Надо мной пестрело бирюзовое, ближе к горизонту в пронзительную зелень небо. Высоко стояли кучевые облака, золотились стороной, обращенной к востоку. В том направлении начинался восход. Еще минута-другая, и вдогон огромному уходящему Даурису из-за покрытой дымкой горы всплыл лазурный, с золотистым приблеском, Таврис. Был он мелковат по сравнению с собратом, суетлив, сразу принялся карабкаться к зениту. При этом время от времени, словно от страха рыскал из стороны в сторону. Может, вынюхивал что-то на небе. Звезд на этом невысоком раскрашенном куполе я не видывал. Говорят, подобное чудо здесь случится через несколько сезонов, когда придет осень, потом зима и наступит долгая ночь. Тогда держись! Местным почему-то звезды не по нраву. К наступлению темного сезона готовятся заранее, начинают каяться, составлять отчеты, что уже сделано, что еще предстоит сделать в следующем светлом сезоне. Дело спасения у них поставлено на индустриальную основу. Что соорудят, отправляют на небо, и никому в голову не приходило посмотреть, что там лепят из «плодов их труда». Хотя при чем здесь ирония? Это горе. Катастрофа!.. Когда небесное светило начинает менять блеск и цвет — жди беды. Местных понять можно, но мне-то что за дело.

Как я соскучился по Земле, по темным еловым тверским лесам, по таежным урочищам в среднем течении Вычегды, нашим светлым подмосковным рощам. По определенности цвета, температуры и климата. По голубому небу, ночной безоблачной мгле, когда можно вволю полюбоваться звездной россыпью. По легкому и жгучему морозу; по снегу, золотистому в ясные дни и подсиненному в лунные ночи. По засухе и дождям, по ветру и запахам, по утренней зорьке.

По грибам наконец…

Я заплакал.

— Не плачь учитель, — успокоил меня Петр. Был он необыкновенно длинен, длиннорук, с толстоватыми ножищами. Нос очень походил на вороний и был также тверд. Борода вокруг шеи лопатой, глаза стоячие — часами может смотреть в одну точку. Как уставится на меня, жуть берет. — Посмотри, какая красота вокруг. Радостно умирать будешь, — он повел рукой.

Я приподнялся на носилках. Окрест было все то же изобилие света, надоедливая пестрота. Холмы и сопки, покрытые разноцветным пальмовым лесом. Даже мох под ногами переливался, словно покрытый маслянистой пленкой. Каждая былинка здесь старалась выглядеть не хуже других — благо, света на всех хватало. Любого спектра, какой угодно силы… Здесь и радуги не надо — все вокруг мельтешит разноокрашенными бликами. Это днем. Когда же через несколько часов Даурис уйдет за горизонт, наступят недолгие сумерки.