Запомните нас такими - [42]

— Ну... я поехал, — произнес издатель и отключился.

Довольно долго он, где-то двигаясь, нам не звонил — не зная, видимо, что сказать. Как я понял уже потом, узнав нью-йоркскую жизнь, он и не мог назначить нам место встречи и дожидаться там: всюду, где можно «причалить», стоит на тонкой ножке счетчик, который надо непрерывно кормить «квоттерами» — четвертаками, и — сколько это протянется? Лучше — ехать и вычислять точку встречи на ходу. Жарким дыханием этого самого большого в мире города пространство, время и деньги сплавлены в какое-то четвертое измерение, в котором ориентируются только ньюйоркцы, и пытаться ввести в него приезжего так же бесполезно, как объяснять закон относительности деревенскому лавочнику. Попробуйте с двух трапеций, раскачивающихся в разные стороны, с разной частотой и разным размахом, прыгнуть навстречу друг другу и поймать руки. Это — Нью-Йорк. Постоянное напряжение! Ничуть не проще муниципальный транспорт: разыскав правильную платформу метро, ты еще должен успеть углядеть на несущемся из тьмы моторном вагоне кучу значков, букв и цифр и сообразить — то ли это, что тебе нужно, не рвануться в вагон вместе с толпой, а удержаться — не то мгновенно и, может быть, даже без остановок, окажешься в страшно далеком и явно опасном конце города и забьешься, как муха, в густой паутине линий... Чтобы выбраться оттуда, нужно будет уже разбираться не в четырех, а в двенадцати значках, выбрав единственно правильный.

На автобусном вокзале нельзя просто сесть в автобус, нужно, гоняя на эскалаторах, найти на третьем этаже ворота четыреста тринадцать — но это только до трех дня, с трех часов отсюда едут в другое место. Напряг американской жизни на порядок больше нашего, ежесекундно приходится решать уйму задач — и это только для того, чтобы приехать, — и тут уже начинаются более сложные дела. Почему они живут так? Необходимость? Или — уже азарт акробатов на трапециях? Думаю — и это, и то. Постоянная напряженность подхлестывает их, не дает расслабиться, позволяет чувствовать себя всегда на пике.

Мы уже пробирались Манхэттеном. Голубой стеклянный небоскреб плавно переходил в небо, в нем отражались облака — и «маленький» небоскреб, стоящий напротив.

— Где вы? — вдруг прорезался издатель.

— На углу тридцать четвертой и седьмой.

— Стойте! Я сейчас к вам приду!

«Приду»? Значит, издатель где-то оставил машину, справедливо решив, что встреча пешехода с машиной на порядок проще, чем встреча двух машин. «А где он поставил машину?» — такого вопроса я тогда еще не задавал, это вопрос из «четвертого измерения», он нам не по уму. Автомобилисты Питера! Наслаждайтесь! Вы пока что живете и ездите в раю!

Вскоре, пахнув печным жаром, дверка открылась, и в салон сел издатель. Он отдышался, и мы кивнули друг другу. Ни на какие объятия и поцелуи не было сил. Такая тут жизнь... А что они имеют за это? — такой вопрос все больше мучил меня.

На том берегу

— Что же такого имеют они за то постоянное напряжение, в котором живут? — этот вопрос задавать ньюйоркцам было неловко, я пытался понять это сам. Мы ехали с издателем «за реку» — в Нью-Джерси, другой штат, за въезд в который надо платить. Платят тут, протягивая руку из окошка авто, довольно часто. Но — за что? В Нью-Джерси, местности почти сельской, живет большинство моих нью-йоркских знакомых — вольготно, не так, наверное, дорого, как в центре, но очень далеко.

Первый раз я ехал «за реку», в Нью-Джерси, по высокому, могучему мосту Вашингтон-бридж: размах, простор, мощный Гудзон, намного шире Невы, крохотные белые кораблики далеко внизу, на ряби воды. Сила, красота!

Сейчас, похоже, мы выбрали другой путь: покружив между закопченными зданиями промышленно-складского типа, мы с толпой машин втягивались в душную дыру тоннеля. Теперь так: прошло уже время восторгов, все диктуется необходимостью, экономией времени и бензина. Это в первый свой приезд я то и дело откидывал челюсть — и потрясения, честно скажу, были не всегда радостными. Тогда, в тот приезд, я увидал, как живут тут наши, — и поначалу был потрясен.

Игорь, уехавший из писательского дома на канале Грибоедова, оказался в зарослях нью-джерсийской хилой растительности, в каком-то дачном домике, похожем на те, что остались в Комарове после десятилетий советской разрухи. После бурной, не всегда гладкой (он уехал как раз в разгар политического раскола), но все же огромной литературной жизни Игорь оказался на крохотном островке (я бы сказал, «на заимке») — хозяином и единственным работником издательства, издававшего исключительно наших — и для наших же (тут имелась в виду литературная компания, а отнюдь не русские эмигранты, приехавшие сюда не затем, чтобы читать). Как же он решился — замирая, думал я. Или не знал, что его ждет здесь такое, думал — будут носить на руках? Пока что внимание американского общества ограничивалось лишь регулярным взиманием платы за домик, который после огромного писательского дома на канале Грибоедова, насыщенного страстями, мифами, бурным общением, выглядел печально. Так ли уж страшно было там, чтобы взять и оказаться здесь и почувствовать наконец, что такое — в действительности — страх и ответственность? Даже домик этот, оказывается, не его: если не будешь помесячно возвращать ссуду банку — вылетишь и отсюда!