«Запомните меня живым». Судьба и бессмертие Александра Косарева - [48]

Русского безымянного мальчика, который, в отличие от Саши, не поверил Ленину.

И до пули в затылок от чекистов не смог понять, что сотворили большевики с одной из прекраснейших стран на свете, с его Россией.

Глава тринадцатая Крылья

О Москве тридцатых годов пишут по-разному. Некоторые любят приукрасить: ах, эти парусиновые туфли, ситец, кумач, редкий шелк, вкусный хлеб! Ах, эти танцы, духовые оркестры в парке, катки, огоньки, «кремлевские звезды над нами горят»!

А я вот больше верю Варламу Шаламову, который характеризует это одной строчкой: «Москва 30-х годов была городом страшным».

Шаламову другое запомнилось: безразмерные очереди, талоны, карточки, какие-то ОРСы при заводах. Плохо освещенные улицы. Он описывает только один магазин на Тверской, где он не увидел очереди, там люди черпали что-то из грязной бочки, то ли масло, то ли что еще, спорили, бранились.

На Ивантеевской швейной фабрике матери брали на работу детей, покрытых коростой, больных пиодермией и диатезом: дайте им хлебушка!

И не самое ли ужасное, что я прочла у него леденящее кровь: заградительные вооруженные отряды вокруг Москвы! Еще до войны! Оборонялись от потока голодающих из Украины. Люди шли толпой, по ним иногда открывали огонь. Какие-то голодающие прорывались в Москву в 1933 году, скелеты в домотканых рубахах протягивали руки, умоляли.

Но что могла дать им Москва? Талоны на хлеб, на керосин?

Эти впечатления Шаламова касаются немногих лет. 12 января 1937 года его арестовали, и особое совещание при наркоме Ежове дало ему пять лет трудовых лагерей с отбыванием срока на Колыме. Вот откуда «Колымские рассказы»!

Знал ли такую Москву Александр Косарев?

Видел ли он ее таковой со своей рабочей окраины, где жила мама с сестрами? С Большой Семеновской, Измайловского парка, Сокольников?

Или потом, когда проносился генсек на эмке под охраной через Таганку прямиком к себе, в здание ЦК ВЛКСМ?

Убеждена: видел и знал.

Но не времечко стояло во дворе, а большое кровавое Время. И оно вынуждало его помогать — кому работой, кому хлебом, кому ребенка в сад пристроить, кого в «Артек» по льготной путевке, бесплатно.

Но попробуй-ка — протяни руку знакомому, которого хорошо знал хоть по Ленинграду, хоть по бухаринским кружкам, хоть по Баумановскому райкому, хоть по семинарам комсомольским, если зарёванная жена приходит в кабинет, когда мужа еще не сцапали на Лубянку, но уже на работе было собрание… Уже исключили из партии, уже лишили должности, понизили из главных инженеров заводишка до подсобного рабочего. А не хочешь подсобным рабочим — гуляй, Вася.

У тебя на столе вертушка, прямая связь с Кремлем, с НКВД. Ну и попробуй, набери Ежова: Николай Иваныч, дескать, тут у меня жена такого-то, и вот мне даже не понятно, разве он враг советской власти? Мы с ним в одном отряде, против Юденича… Может, не надо спешить, еще раз проверьте, мало ли…И точно в ответ услышишь: товарищ Косарев! Ваше дело заниматься комсомолом! Разве мало у вас проблем на местах? Вон, пьют как свиньи, морально разлагаются, политическим самообразованием не занимаются, субботники филонят, трудов товарища Сталина не читают! Давайте так, у нас тут своя конюшня, а у вас своя, сами разберемся.

И короткие гудки.

Косарев не боялся коротких гудков.

Он сто раз такие штуки проделывал, хотя в большинстве случаев помочь уже ничем не мог.

Жертва прочно сидела на крючке у Сталина, а он хороший и терпеливый рыбак.

Косарев, как умел, сдерживал чистки в региональных комсомольских организациях. А какие-то чистки проводил сам. Но это была большей частью профанация. Поскольку лучше «виновника торжества» выпороть публично, речами гневными изобличить, потребовать, чтобы «разоружился перед товарищами», надавать по заднице, даже строгий выговор ему закатать с предупреждением, чем он станет дожидаться во дворе милого фургона с надписью «Пейте „Советское шампанское!“»

Косарев, что мог, делал в условиях, когда другие начальники молчали. И не будучи актерами, публично изображали такую улыбку на вороватой морде, такую здравую советскую улыбочку — прямо как с плаката «Храните деньги в Сберегательной кассе!», — или будто только что почистили зубы зубным порошком «Жемчуг».

И не дома, не при застольях, а так, на работе раскрывают рот и говорят: слышали вчера речь? Громоподобно, невероятно, гениально! До чего же нам повезло жить с Ним в одно время!

Я прочла только одну строчку в дневнике Корнея Ивановича Чуковского, не какого-то управдома с Садовой, а русского интеллигента, до конца ногтей ставшего, однако, советским! Дата 26 ноября 1936 года. «Приехал в Л-д. Вчера слушал в Москве по радио речь Сталина. Это речь на века».

И многое стало ясным.

У генсека ЦК комсомола не было двух правд. Он помещал себя в одной. И жил по своему моральному кодексу.

При этом мой упрямый, брутальный и очаровательный дед делал часто не что хотел, а то, что можно было сделать — для друзей, родных, для товарищей по комсомолу, для однополчан, для страны и для Москвы, которую горячо любил.

Так же, как любил небо над ней, как любил авиацию.

В 1939 году над Москвой не было воздушных эшелонов, и аэропланы летали над центром города, особенно над Кремлем, по личному разрешению Сталина. Особенно после того, как разбился самолет-гигант «Максим Горький». Шок от этой неожиданной катастрофы был не меньше, чем много лет спустя в России после гибели атомного подводного крейсера «Курск».