«Запомните меня живым». Судьба и бессмертие Александра Косарева - [44]

«…пошли по Арбату к гробу Кирова, — пишет Корней Иванович. — На Театральной площади к Колонному залу очередь: человек тысяч сорок попарно. Каменев приуныл: что делать? Но, к моему удивлению, красноармейцы, составляющие цепь, узнали Каменева и пропустили нас, — нерешительно, как бы против воли. Но нам преградила дорогу другая цепь. Татьяна Ивановна кинулась к начальнику: «Это Каменев».

Тот встрепенулся и даже пошел проводить нас к парадному ходу Колонного зала. Т. И.: «Что это, Лева, у тебя за скромность такая, сказал бы сам, что ты Каменев». — «У меня не скромность, а гордость, потому что а вдруг он мне скажет: никакого Каменева я знать не знаю».

В Колонный зал нас пропустили вне очереди.

В нем даже лампочки электрические обтянуты черным крепом.

Толпа идет непрерывным потоком, и гэпэушники подгоняют ее: «Скорее, скорее, не задерживайте движения!»

Промчавшись с такой быстротой мимо гроба, я, конечно, ничего не увидел. Каменев тоже.

Мы остановились у лестницы, ведущей на хоры, и стали ждать, не разрешит ли комендант пройти мимо гроба еще раз, чтобы лучше его разглядеть. Коменданта долго искали, нигде не могли найти — процессия проходила мимо нас, и многие узнавали Каменева и не слишком почтительно указывали на него пальцами.

Оказалось, Каменев добивался совсем не того, чтобы вновь посмотреть на убитого. Он хотел встать в почетном карауле.

Наконец, явился комендант и ввел нас в круглую артистическую за эстрадой. Там полно чекистов и рабочих, очень печальных, с траурными лицами. Рабочие (ударники труда) со всех концов страны, в том числе и от Ленинградского завода им. Сталина, стоят посередине комнаты — и каждые 2 минуты из их числа к гробу отряжаются 8 человек почетного караула.

Каменев записал и меня. Очень приветливый, улыбающийся, чудесно сложенный чекист, страшно утомленный, раздал нам траурные нарукавники — и мы двинулись в залу.

Я стоял слева у ног и отлично видел лицо Кирова. Оно не изменилось, но было ужасающе зелено. Как будто его покрасили в зеленую краску. И так как оно не изменилось, оно было еще страшнее…

А толпы шли без конца, без краю: по лестнице, мучительно раскорячившись, ковылял сухоногий на двух костылях, вот женщина с забинтованной головой, будто вырвалась из больницы, вот слепой, которого ведет под руку старуха и плачет. Еле мы протискались против течения вниз.

В артистической мы видели Рыклина, Б. П. Кристи и др.

Домой я вернулся в два тридцать ночи».

Что же касается Ежова…

Косареву не суждено было узнать о финале наркома, хотя короткое время они сидели в Сухановке.

До поры — а именно до оттепели — об этом не знала и моя бабушка, Мария Викторовна Нанейшвили, которая весь остаток жизни боролась за имя Косарева. Билась за вечера памяти Косарева. Отстаивала правду.

Но мы-то знаем, поскольку изменились времена.

Через месяц после гибели Косарева, в марте 1939 года, после XVIII съезда партии, собрался так называемый сеньорен-конвент съезда. То есть совет старейшин, представителей делегаций. Ежов как член ЦК был на этом заседании. В президиуме сидели Андреев, Молотов и Маленков.

В глубине за их спинами с трубкой во рту маячил Сталин.

Обсуждались кандидатуры в состав ЦК, пока очередь не дошла до Ежова.

Андреев спрашивает:

— Какие будут мнения?

Из конца зала раздаются бодрые голоса (согласно стихийному регламенту тех времен):

— Да что там, товарищи? Сталинский нарком!

— Все его знают! Надо оставить!

— Возражений нет? — спрашивает Андреев.

И тут начинается драма. Встает Сталин.

Здесь мы избавлены домысливать или фантазировать, потому что дальнейшую сцену документально воспроизводит английский историк Алан Буллок в своем двухтомнике «Гитлер и Сталин».

— Ежов, где ты там? — раздается голос вождя. — А ну, подойди!

Из задних рядов выходит Ежов и подходит к столу президиума.

— Ну, как ты о себе думаешь? — спрашивает Сталин. — Ты можешь быть членом ЦК?

Ежов бледнеет и срывающимся голосом отвечает, что вся его жизнь отдана партии, Сталину. Что он любит Сталина больше своей жизни и не знает за собой ничего, что могло быть причиной такого вопроса.

— Да неужели? — иронически заметил Сталин. — А кто такой Фриновский? Ты Фриновского знал?

— Да, товарищ Сталин, он был моим заместителем. Он…

Но генсек дальше слушать не стал. И принялся засыпать Ежова вопросами: а Шапиро?.. А Рыжова?.. А кто такой Федоров?

Ежов отлично знал, что все названные Сталиным люди к этому времени были уже арестованы.

— Иосиф Виссарионович! — взмолился Ежов. — Но ведь это я сам! Я сам вскрыл их заговор и вошел к вам с докладом!

Но Сталина было уже не убедить. Он обвинил Ежова в том, что он не стал бы разоблачать коллег, если бы не почувствовал, как под ним шатается почва.

— Руководящие работники НКВД готовили заговор, а ты как будто в стороне! Ты думаешь, я ничего не вижу. А ну-ка вспомни, кого ты такого-то числа посылал к Сталину дежурить? Кого? С револьверами. Зачем возле Сталина револьверы? Сталина убить? А если бы я не заметил?.. Не знаю, товарищи, можно ли его оставить членом ЦК? Я сомневаюсь. Подумайте. Но я сомневаюсь.

10 апреля 1939 года после короткого разговора с Маленковым, — можно лишь догадываться о чем, — Ежова при выходе из кабинета ждали три чекиста. Капитан НКВД Шепилов предъявил ему ордер на арест, подписанный Берией.