Заплыв домой - [40]

— Убирайся отсюда и больше не возвращайся!

Ответ Китти услышали все. Она произнесла это шепотом, но с тем же успехом могла и выкрикнуть во весь голос, потому что просто озвучила то, что все и так уже знали.

— Он застрелился из твоего ружья, Митчелл.

Необъятная туша Митчелла согнулась пополам. Что-то случилось с его глазами, носом и ртом. Потоки слез, соплей и слюны текли из дыр у него в голове. Без единого выстрела у него на лице образовалось пять дырок: чтобы дышать, чтобы смотреть, чтобы принимать пищу. Все смотрели на Митчелла, который не видел вообще ничего, кроме каких-то размытых пятен. Они были толпой, состоящей из дыр, как и он сам. Как защититься от толпы, когда все показывают на тебя пальцем? Он скажет полиции правду. Когда пропало одно из персидских ружей с прикладом из черного дерева, он решил, что его забрала полоумная девчонка, которой не нравилось, что он охотится на животных. В доме звонил телефон, потом перестал звонить, и Митчелл услышал, как завывает Лора. Внутри все болело. Кажется, он надорвался, когда вытаскивал из воды тело. Оно было такое тяжелое. Оно было тяжелое, как медведь.

Нина Джейкобс Лондон, 2011

Каждый раз, когда мне снятся сны из двадцатого века, сны об отце, я просыпаюсь и тотчас же забываю свои пароли на EasyJet и Amazon. Как будто они переселяются из моей головы в его голову, и где-то здесь, в двадцать первом веке, он сидит рядом со мной в автобусе, пересекающем Лондонский мост, и наблюдает, как дождь стучит по трубе Современной галереи Тейт. Наши с ним разговоры никак не относятся к этому веку, но я все равно спрашиваю у него: почему он никогда не рассказывал мне о своем детстве? Он отвечает, что очень надеется, что мое собственное детство было не таким уж плохим, и помню ли я котят?

От наших котят (Агнешки и Алиции) всегда совсем чуточку пахло диким зверьком, и в детстве мне нравилось их причесывать папиной щеткой для волос. Я клала их к себе на колени и расчесывала им шерстку, а котята тихонько урчали и гладили мою руку мягкими лапками. Ближе к попе их шерсть сбивалась колтунами, потому что они были еще совсем маленькими и не умели вылизываться как следует. Иногда я забывала убрать с дивана комочки шерсти, и папа делал вид, будто он их глотает. Он широко открывал рот и притворялся, что проглотил комок шерсти, и тот застрял у него в горле, и теперь он задыхается. Папа всю жизнь пытался понять, почему у людей камни на сердце, ветер в голове, бельма на глазах, рты на замках, мурашки по коже, груз на плечах, а душа в пятках, и если бы люди выкашливали комья шерсти, он изучал бы и их.

Нет, говорит он. Я бы не стал изучать комки шерсти.

Мы оба согласны, что научились ладить друг с другом. Он стирал мои блузки, колготки и футболки, пришивал пуговицы к моим кофтам, искал потерявшиеся носки и учил меня, что не надо бояться людей, которые в автобусах разговаривают сами с собой.

Да, говорит папа, чем ты сейчас и занимаешься.

Нет, отвечаю я, я занимаюсь совсем другим. Я не высказываю свои мысли вслух. Я не сумасшедшая. Никто в этом автобусе не слышит, как я разговариваю с тобой.

Да, говорит папа, но никто не обратил бы внимания. Сейчас у всех мобильные телефоны, и все по ним разговаривают.

У меня до сих пор сохранилось пляжное полотенце, которое он мне купил в сувенирной лавке в Ницце. На фоне синего неба написано солнечно-желтыми буквами: Côte d’Azur Nice Baie des Anges. Туристы на пляже представлены черными точками, за пляжем проходит дорога, вдоль дороги зеленеют пальмы. Справа — розовый купол отеля «Негреско» с французским флагом, реющим в полотенично-синем небе. Не хватает лишь Китти Финч с ее медно-рыжими волосами до пояса. Китти Финч в ожидании, когда мой отец прочтет ее стихотворение. Если само ее имя — как птичья трель, возможно, она выпевала странные песни. Или это был зов, крик о помощи, обращенный к моему отцу. Но каждый раз, когда я вспоминаю о ней и о гальке, которую мы собирали на пляже, мне сразу хочется провалиться сквозь дырочки в тех камнях и выпасть из этого мира. Поэтому я заменю ее папой, идущим по улицам пятого по величине города Франции, мимо его монументов и статуй, по пути в лавку, где он купит сотовый мед для моей мамы. Все происходит в 1994 году, но папа (у него в руке эскимо, а не мобильный телефон) разговаривает сам с собой. Наверное, о чем-то тяжелом, серьезном, связанном с его прошлым. Я никогда не понимала, где начинается прошлое и где оно завершается, но в отличие от городов, размечающих прошлое бронзовыми статуями, навечно застывшими в одной неизменно торжественной позе, у меня еще ни разу не получилось заставить его стоять смирно. Прошлое движется и шелестит, протекая сквозь каждый мой день.

В следующий раз, когда я поеду в автобусе, пересекающем Лондонский мост, и дождь будет стучать по трубе Современной галереи Тейт, я скажу папе, что в биографиях знаменитых людей мне интересно только одно: как они рвали с семьей и как потом переживали разрыв до конца своих дней. Моя дочка, когда я укладываю ее спать и желаю добрых снов, понимает, что я хочу для нее только добра. Но, как и все дети, дочка знает, что родители не могут решать за детей, какими будут их сны. Дети знают: им надо самим окунаться в свои сновидения, выпадая из жизни, а потом возвращаться обратно в жизнь, потому что так надо. Жизнь должна отвоевывать нас у грез. Но я все равно говорю: «Добрых снов».