Заплыв домой - [37]

Она попросила его открыть окно у пассажирского сиденья, чтобы ей было слышно, как в темноте перекликаются звери и птицы. Он опустил стекло и велел ей смотреть на дорогу.

— Да, — сказала Китти Финч, все-таки сосредоточившись на дороге. Когда она горбилась над рулем, шелковое платье сползало с плеч. Он хотел ее кое о чем попросить. Деликатная просьба. Он надеялся, она поймет.

— Изабель лучше не знать, что случилось сегодня ночью.

Китти рассмеялась, и синяя мышка подпрыгнула у нее на коленях.

— Изабель уже знает.

— Что она знает?

Он сказал, у него кружится голова. Нельзя ли ехать помедленнее?

— Она поэтому и пригласила меня остаться. Она хочет от тебя уйти.

Почему она едет так быстро? У него кружится голова, ему кажется, он падает в пропасть, хотя, конечно же, никуда он не падал, а сидел на пассажирском сиденье во взятой в прокате машине. Неужели Изабель и вправду решила уйти от него после стольких лет брака и пригласила Китти Финч, чтобы та стала последней изменой, последней каплей? Он не осмеливался смотреть вниз на водопад, ревущий на скалах, не осмеливался смотреть вверх на деревья, цеплявшиеся корнями за склоны.

Он услышал собственный голос:

— Почему бы тебе не поехать в Пакистан? Ты же хотела увидеть тамошние маковые поля.

— Да, — сказала она. — Ты поедешь со мной?

Он приподнял руку, лежавшую у нее на плечах, и посмотрел на слова, которые она вбила пером в его кожу. Его заклеймили, как клеймят скот, чтобы было видно, кто хозяин. Холодный горный воздух обжигал его губы. Она слишком быстро ехала по извилистой узкой дороге, где когда-то был лес. В этом лесу жили древние люди. Они наблюдали, как горит огонь и как солнце плывет по небу. Они читали по облакам и луне и пытались постичь человеческий разум. Когда ему было пять лет, папа спрятал его в польском лесу. Он знал, что нельзя оставлять следов, потому что ему надо по-настоящему потеряться, раствориться в ночи, чтобы уж точно не найти дорогу домой. Так сказал папа. Тебе нельзя возвращаться домой. Такое нельзя знать ребенку, но тогда было нельзя иначе.

— Почему ты не прочитал мое сы-сы-сы…

«Моя сладкая». Ей показалось, что он так сказал, когда она надавила на тормоза. Машина встала на краю обрыва. Его голос был искренне нежным, когда он произнес: «Моя сладкая». В его голосе что-то переменилось. У нее гудела голова, как после пятнадцати чашек крепчайшего кофе, которые ты выпиваешь одну за другой. А потом заедаешь дюжиной кусков сахара. Она заглушила мотор, подняла рычаг ручного тормоза и откинулась на спинку сиденья. Наконец-то. Наконец-то он с нею заговорил.

— Это нечестно, когда ты даешь мне свое стихотворение и притворяешься, что хочешь узнать мое мнение о его литературных достоинствах, тогда как на деле ищешь причины жить. Или причины не умирать.

— Ты тоже ищешь причины жить.

Он наклонился к ней и поцеловал в закрытые глаза. Сначала — в левый, потом — в правый, словно она уже лежала в гробу.

— Я не лучший читатель твоего стихотворения. И ты это знаешь.

Она размышляла над его словами, посасывая синюю леденцовую мышку.

— Умереть — это не главное. Главное — принять решение умереть.

Он достал из кармана носовой платок и прикрыл им собственные глаза. Когда-то он поклялся себе, что его жена с дочкой никогда не увидят в его глазах страха, паники или растерянности. Он любил их обеих, жену и дочку, он любил их безумно, и поэтому они никогда не узнают, что он замыслил уже давно. Непрошеные слезы изливались из него горячим потоком, как они изливались из Китти Финч в том саду, где были больные деревья и невидимые рычащие собаки. Он должен был извиниться за то, что не справился со своими желаниями, за то, что не выстоял до конца.

— Прости меня за все, что было в «Негреско».

— А что было в «Негреско» такого, за что теперь надо просить прощения?

Ее голос был мягким, уверенным и рассудительным.

— Я знаю, ты любишь шелк, поэтому я надела шелковое платье.

Он почувствовал, как она прикоснулась к его мокрой щеке. Ее волосы пахли его туалетной водой. Близость с ней подвела его к краю чего-то правдивого, настоящего и опасного. К краю всех мостов, где он подолгу стоял в раздумьях во многих городах Европы. Над Темзой, что течет на восток через Южную Англию и впадает в Северное море. Над Дунаем, что изливается из Шварцвальда, черного леса Германии, и несет свои воды к Черному морю. Над Рейном, который впадает в Северное море. Секс с Китти Финч подвел его к желтой ограничительной линии на всех вокзалах и станциях, где он стоял и готовился сделать последний шаг. Паддингтон. Южный Кенсингтон. Ватерлоо. Однажды — в парижском метро. Дважды — в берлинском. Он давно думал о смерти. Мысль броситься в реку или под поезд мелькала всего на секунду, отдаваясь дрожью в коленях. Один удар сердца, резкий рывок, маленький шажок вперед, но потом — шаг назад. Всегда шаг назад. Обратно к пяти кружкам пива по цене четырех, к жареной курице, которую он готовил для Нины, к чашке крепкого чая, «Йоркшира» или «Тетли», но только не «Эрл Грея». Обратно к Изабель, которой никогда не было рядом.

Да, он не лучший читатель ее стихотворения. Он не тот человек, у кого стоит спрашивать, жить ей или умереть. Потому что он сам уже почти не здесь. Он так и не знает и, наверное, не узнает уже никогда, какую страшную катастрофу носит в себе Китти Финч. Она говорила, что забыла почти все, что помнила. Ему хотелось закрыться, как закрывается магазин Митчелла и Лоры в Юстоне. Все, что было открыто, должно закрыться. Его глаза. Его рот. Его ноздри. Его уши, которые все еще слышат. Он сказал Китти Финч, что прочитал ее стихотворение и с тех пор оно бьется у него внутри. Она настоящий поэт, проникновенный и мощный, и ему искренне хочется, чтобы она воплотила свои мечты. Пусть непременно увидит Великую Китайскую стену, пусть приобщится к красочным грезам Индии, пусть не забудет и о чудесах ближе к дому, о таинственных светящихся озерах в Камбрии. У нее впереди еще столько всего интересного.