Заплесневелый хлеб - [57]

Амитрано подметает тротуар перед мастерской и сбрызгивает его водой из бутылки, чуть прикрывая горлышко пальцем. Когда они жили в родном городке, точно так же подметал дед, а потом отец, стараясь, чтобы уличная пыль не проникала в мастерскую. Но Амитрано делает это совершенно равнодушно, просто чтобы убить время. Потом он идет в мастерскую, оставляет там бутылку и, вернувшись к двери, опирается о косяк и ждет одного из сыновей, чтобы пойти в молочную.

Свой страх он совсем преодолел. Он уже четыре раза был в молочной, и четыре дня дома не переводятся сыр, масло и сырки. Наконец-то и у них есть вся эта божья благодать! Он предпочел получать продукты, а не деньги. По крайней мере первое время. Потом видно будет, посмотрим, какой оборот примет дело. Он по крайней мере всегда может оправдаться тем, что берет продукты только ради того, чтобы накормить голодных детей. Но когда он видит эти продукты на столе в своем доме, он забывает, что украл их, забывает, как бешено билось его сердце, когда он клал их в сумку, улыбаясь, платил и выходил из магазина.

Такого не пожелаешь и злейшему врагу. Сначала испытываешь страх и тошноту, а потом охватывает еще большая ненависть к тем, кто заставляет тебя делать все это. Речь идет вовсе не о тех двух приказчиках. Это такие же несчастные, как он сам, люди, обремененные семьями. Они работают по десять-двенадцать часов в день, наживая себе плоскостопие, вечно торчат за прилавком, и в нос и в рот им лезет отвратительный запах сыра, он пропитывает одежду, преследует их и дома вечером и даже ночью в постели, когда они спят с женами. Он ненавидит общество и тех людей, которые заставляют его катиться по наклонной плоскости. Амитрано ест эти сырки, которые кажутся ему безвкусными, хотя они совсем свежие. И он только для вида уговаривает жену есть их, сознавая, что лжет, когда уверяет, что они свежие и очень вкусные. Ассунта права. Она не ест их не из презрения, не из протеста против его поступка, а просто потому, что горло ее сжимает спазма.

В этом нет ни желания, ни потребности искупить тот грех, который вот уже четвертый день совершает ее муж. Теперь, когда кража стала свершившимся фактом, из ее сознания исчезло самое представление о грехе. Но зато страх усилился, она караулит уже не в подвале за дверью, а у самых ворот, ждет, когда из-за угла покажется муж или один из сыновей с сумкой в руках. Завидев их, она отступает назад и стоит за дверью, держа руку на защелке, которую поднимает, услышав приближающиеся шаги, потом открывает дверь и пропускает пришедшего в подвал. Темнота — пропасть, которая на сегодня освобождает от страха обоих. Ей хотелось бы обнять его, защитить и почувствовать себя под его защитой; верить, что все это в последний раз. Но она молча идет за ним в кухню и смотрит, как его руки шарят в сумке и вынимают свертки.

— Шесть яиц. Полкило масла. Четыре сырка «моццарелла». Кило сыра.

Он старается, чтобы голос его звучал твердо. Однако она слишком хорошо знает его. За двадцать лет — если считать с момента обручения — она научилась различать самые тончайшие оттенки его голоса. Нет в нем твердости, даже когда он говорит:

— Яйца свежие. Сбей сейчас же одно малышке.

Она глядит на свертки, разбросанные по плите, и все еще молчит. Но когда он собирается уходить («Ну ладно, я пошел в мастерскую»), она решается сказать:

— С этим мы протянем дня три-четыре.

— Завтра они опять ждут меня. Как только мы сделаем некоторые запасы, я возьму деньги, — и он убегает.

И больше об этом ни слова, даже вечером, даже ночью, даже на следующее утро, когда он опять берет с собой сумку. Ассунта только просит его быть осторожнее. Но говорит совсем робко, ведь все равно это ничему не поможет.

Амитрано даже не отвечает ей. Это надо сделать, и он это делает. Ведь бывает так, что надо убить человека, который причиняет зло другим.

Наступает такой момент, когда каждый по-своему толкует понятие справедливости: можно красть и верить, что совершаешь акт справедливости.

Но на пороге, когда он в свою очередь наказывает жене не открывать никому ни под каким предлогом, взгляд его невольно падает на шкафчик, в котором находится счетчик, он смотрит на Ассунту и печально улыбается. Улыбка — единственное, чем он может ее подбодрить, единственная просьба о прощении и единственная помощь, о которой он молит. Для них не существует ни вчерашний, ни завтрашний день, есть только вот этот день, вот эти часы, эти минуты, проклятая пауза этого проклятого дня.

Когда дети убегают во двор, а муж уходит из дому, она вместо сырков ест лук, нарезанный колечками и приправленный уксусом, потому что во рту у нее сладковатая слюна, вызывающая тошноту и головокружение. Ассунта отыскивает в кухоньке луковицу, очищает ее, режет колечками и ест с маленькими кусочками хлеба. Сладковатая слюна исчезает, но вскоре начинается жестокая изжога. Она прижимает руки к груди и ждет, пока изжога пройдет и она сможет вздохнуть поглубже.

Ассунта больше не кормит девочку грудью. Она отняла ее от груди и кормит чем придется. Если бы она заранее знала, как повернется дело, то, конечно, продолжала бы сама кормить свою крошку. Она ела бы эти сырки, яйца и сыр, и у нее было бы много молока. Уже одним этим кража была бы оправдана. Она пошла бы на пользу ее девочке, такой слабенькой и болезненной. Большие, как бобы, лимфатические железки прощупываются у нее за ушами. И температура все держится, невысокая, но упорная.