Записки уличного художника. Нью-Йорк - [3]

Я же выхожу на Принс Стрит. Заранее встаю, и, покачиваясь, протаскиваю своё добро к дверям, извиняясь и стараясь не зацепить чьи–нибудь ноги. Обычно на Принс стрит никто не выходит. Здесь начинается моё долгое и трудное восхождение наверх по узкой и грязной лестнице. Самое трудное — затащить тележку на первую ступеньку, дальше будет легче. Набираю воздух, упираюсь двумя ногами в пол и резко, рывком, вздёргиваю сооружение на ступеньку.

«Бумц–бумц–бумц…» Если неправильно повернулась или вздохнула, то потом будет болеть спина. Где–то высоко вверху маячит и дразнит прямоугольник голубого неба, и мне до него непременно нужно добраться.

Кажется, я уже знаю лицо каждой из ступеней: у этой выщерблен край, эта стёрта больше других, та слегка скособочена. Наконец, последняя. Чувствую себя чертом, вылезающим из преисподней.

Провела в метро меньше часа, но уже устала от тряски, мелькания огней за окнами, вида унылых серых платформ.

Всё, я наверху, на улице, на пересечении Бродвея и Принс стрит. И хотя знаю, куда нужно идти, пару минут стою, приходя в себя. Тело, душу и что там ещё затапливает восторг. Я не чувствую себя маленькой и потерянной в заводи высоченных домов, крыши которых теряются в утреннем тумане. Меня не раздражают кучи мусора под ногами, как они раздражают в Бруклине. Земля кажется выгнутой и небо лежит прямо на мостовой.

Тут я начинаю улыбаться, как идиотка, и здороваться с немногочисленными прохожими. Если этого не делаю, то здороваются со мной. Все. Как в деревне. Одной рукой тащу тележку за собой, пересекаю Бродвей и углубляюсь в Сохо. Иду по Принс до Вест Бродвей, там моё рабочее место. Принс стрит уже вся уставлена столиками, на которых позже выложат товар — бижутерию, сумочки, шарфы, куколки и всякую прочую хорошенькую дребедень. Кто–то из торговцев спит в машине, кто–то разгружает ящики с товаром, кто–то сидит на ступеньках домов и завтракает кофе и бутербродами. Проезжая, раздаю улыбки и приветствия направо и налево. Некоторые столики привязаны, на пример велосипедов, цепями к столбам. Замечаю складной стол, спрятанный за почтовым ящиком. Иногда между торговцами происходит перебранка за место.

Ещё нет девяти утра.

СТАРУХА

Лана Райберг. Юнион сквер. Нью — Йорк

Вначале был Голос. Pезкий, визгливый. Голос перекрывал шум оживлённой улицы. Здесь, на Вест Бродвее, довольно таки шумно — толпы прохожих, оживлённое движение. Но гул города ровен и привычен, он похож на морские волны, ритмичные и успокаивающие. Правда, иногда поднимается особо высокая волна — когда продирается сквозь вечный затор машина скорой помощи или с рокотом и визгом проезжают мотоциклисты. Голос походил на сирену скорой помощи. Oн возвышался над всеми остальными звуками, резал ухо и нарушал гармонию весёлой суматохи и активного отдыха улицы.

Две женщины, рассматривающие мои рисунки, вздрогнули, положили их обратно на столик, и, как по команде, повернули головы в ту сторону, откуда доносился Голос. Там определённо что–то происходило. Hа пересечении Вест Бродвея и Принс стрит организовалась какая–то воронка, которая втягивала в себя всё больше и больше участников, зрителей и зевак. Из эпицентра воронки брызгало этим визгливым Голосом, примирительным рокотом других, нервными вскриками. Вскоре все прохожие оставили свои занятия — оторвались от созерцания витрин и выставленных на улице картин, даже вышли из магазинов, вместе с продавцами, и образовали концентрические круги, опасливо держась на безопасном расстоянии от эпицентра. Любители искусства схлынули — участок улицы перед моим рабочим местом и местами соседей–художников справа и слева оказался абсолютно пуст. Тайфун приближался. Природа его была ещё непонятна. Ясно было одно: как когда–то написал Михаил Булгаков, «назревал гнусный, свинский, соблазнительный скандал». Я попросила соседа присмотреть за моими вещами и пошла туда, к эпицентру скандала. Пришлось пройти, как сквозь полицейские кордоны, через несколько кругов зрителей. Источником нестерпимо визгливого звука оказалась сухая жилистая старуха. (Позабуду на время о уважении к старшим и не буду лукавить, называя возмутительницу покоя пожилой женщиной). Несмотря на то, что она была одета в фиолетовую маечку с коротким рукавом и серые коротковатые брючки, чувствовалась, что она богата. Лет ей явно не менее семидесяти, если не больше — отвисшая шея, седые волосы. Лицо хранит следы былой красоты — избитая фраза, но я сразу почувствовала, что она была красавицей, причём богатой и явно обладающей властью. Белая–белая кожа ещё натянута на высоких скулах, длинные пальцы украшены аккуратным маникюром. Старуха была разъярена. Когда–то стройная, сейчас она была согнута и опиралась на гладко отполированную трость с металлическим наконечником. Bопя во всё горло, старуха палкой сшибала картины со стендов художников, много лет продающих на этой улице свои работы, cмахивала со столов разложенные на них холсты и рисунки. Перед ней прыгал, разведя руки в стороны, Грэг, пытаясь защитить добро и успокоить фурию. За его спиной маячило растерянное лицо Джоса. Джос, худой китаец в очках, напоминающий советского физика–лирика- шестидесятника, на своих картинах изображает влюблённые парочки, с по–лебединому выгнутыми, длиннющими шеями. Парочки держат в руках такие же искривлённые длинные бокалы с вином. Мы с подругой дали китайцу кличку Пьяные Рюмки. Пьяные Рюмки был бледен и растерян, он криво улыбался и суетился, закрывая костлявой спиной с пузырящейся на ней голубой рубахой свои холсты. Наконец, мои уши настроились на частоту старушечьих воплей, и я стала различать слова.