Записки учителя фехтования. Яков Безухий - [71]

Виллие тотчас же распорядился поставить на голову больному двадцать пиявок, но было уже слишком поздно. Императора терзала горячка, так что с этой минуты стала исчезать всякая надежда и комната наполнилась рыдающими и стенающими слугами. Что касается Елизаветы, то она отошла от изголовья больного только один раз, чтобы уступить место исповеднику, а как только он удалился, вернулась на свой обычный пост.

Около двух часов дня страдания императора явно усилились. Он знаком подозвал всех подойти поближе, точно желал раскрыть какую-то тайну. Но затем, словно переменив прежнее намерение, он воскликнул:

— Цари страдают более всех прочих!

Тут он замер, откинулся на подушку и пробормотал:

— Они свершили там бесчестное дело.

О ком он говорил? Неизвестно; но кое-кто предположил, что это был предсмертный упрек убийцам Павла.

Ночью император окончательно лишился чувств.

В два часа ночи генерал Дибич рассказал о старце по прозвищу Александрович, который будто бы спас несколько татар от такой же лихорадки, что свалила императора. Сэр Джеймс Виллие тотчас же потребовал, чтобы этого человека отыскали, а императрица, воспрянув, поскольку забрезжила надежда, распорядилась, чтобы за ним послали и немедленно привели к постели больного.

После этого она встала на колени у изголовья умирающего и, глядя ему прямо в глаза, со страхом наблюдала за тем, как жизнь постепенно покидала его тело. Разумеется, если бы святых и искренних молитв было бы достаточно, чтобы умилостивить Господа, Господь бы смилостивился и император был бы спасен.

Около девяти утра прибыл старец. Он с трудом согласился прийти, и его пришлось привести чуть ли не силой. Увидев умирающего, он показал головой, а когда его спросили, что означает столь безнадежный жест, объяснил:

— Уже слишком поздно; к тому же те, кого я излечил, были больны не этой болезнью.

При этих словах у Елизаветы угасла последняя надежда. И в самом деле, ночью, в два часа пятнадцать минут, император скончался.

Это произошло 1 декабря по русскому календарю.

Низко склоненная над ним императрица ощутила его последний вздох. Она страшно вскрикнула, рухнула на колени и стала молиться; через несколько минут она встала, чуть более спокойная, закрыла императору глаза, подвязала голову платком, чтобы у него не раскрылся рот, поцеловала его уже похолодевшие руки и, вновь опустившись на колени, предавалась молитвам до тех пор, пока врачи не настояли на том, чтобы она удалилась в другую комнату и они могли бы приступить к вскрытию.

При вскрытии обнаружились две унции жидкости в мозговых пазухах и закупорки артериальных и венозных сосудов головного мозга. Помимо этого, было отмечено размягчение селезенки — характерное изменение этого органа, когда причиной смерти больного служит местная лихорадка. Так что императора можно было бы спасти, если бы он не отказывался столь упрямо от всякой помощи.

На следующий день тело было установлено на возвышении, устроенном в том самом доме, где он скончался. Комната была затянута черным, гроб покрыт золотой тканью, вокруг горело множество свечей. Каждому входившему давали в руки подсвечник с зажженной свечой, и он держал ее в руках все время, пока находился в траурной комнате. У изголовья гроба стоял священник и читал молитвы; двое часовых с обнаженными шпагами дежурили день и ночь; двое других охраняли двери, и еще по двое были расставлены на каждой ступени лестницы.

Тело покойного было выставлено таким образом на всеобщее обозрение в течение двадцати двух дней; к нему приходила масса людей, съезжавшихся туда, как на спектакль, и при нем неотлучно находилась императрица, пожелавшая присутствовать на каждой из заупокойных служб, которые совершались через день, и на каждой из них терявшая сознание. Наконец, 25 декабря, в девять часов утра, тело покойного перевезли из дворца в греческий монастырь святого Александра, где оно должно было быть выставлено до его отправления в Санкт-Петербург. В катафалк было впряжено восемь лошадей, укрытых длинными черными суконными чепраками, над гробом был устроен балдахин из золотой ткани, сам же гроб был накрыт серебристым покровом с изображенным на нем гербом империи. Под балдахином была помещена императорская корона. Четыре генерал-майора в сопровождении восьми старших офицеров придерживали ленты балдахина. Сразу же вслед за ними шли лица из свиты императора и императрицы, в длинных траурных одеяниях, со свечами в руках, а батарея легкой артиллерии донских казаков, установленная на эспланаде крепости, каждую минуту давала залп.

По прибытии в церковь гроб был помещен на накрытый черной тканью помост, к которому вели двенадцать ступеней, и поднят на катафалк, обитый красным сукном и установленный на постамент, который был покрыт темнокрасным бархатом с украшениями в виде золотых гербов. Балдахин, поддерживаемый четырьмя колоннами, увенчивали императорская корона, скипетр и держава. Катафалк окружали занавеси из темно-красного бархата и золотого сукна, а четыре огромных канделябра, стоявшие по углам помоста, поддерживали достаточное количество свечей, чтобы рассеять мрак — его создавали внутри церкви черные, усеянные белыми крестами суконные полотнища, которыми были завешаны церковные окна.