Записки учителя фехтования. Яков Безухий - [68]

— Друг мой, — заявил император судоводителю, — тысячу восемьсот лет тому назад в подобных же обстоятельствах один великий римский полководец сказал своему кормчему: «Ничего не бойся, ибо ты везешь Цезаря и его фортуну». Я же менее самоуверен, чем Цезарь, и говорю тебе попросту: «Друг мой, забудь, что я император, считай меня всего лишь человеком, таким же, как и ты, и попытайся спасти нас обоих».

При этих словах к кормчему, который уже начал терять голову, изнемогая под бременем лежащей на нем ответственности, тотчас же вернулось самообладание, и судно, ведомое твердой рукой, без всяких происшествий причалило к берегу.

Но не всегда Александру до такой степени сопутствовала удача, и бывало, что в обстановке менее грозных опасностей последствия оказывались более серьезными. Во время последней поездки императора по донским провинциям внезапно опрокинулись его дрожки и он сильно поранил ногу. Раб дисциплины, предписываемой им самому себе, он пожелал продолжить поездку, чтобы прибыть в пункт назначения в намеченный им день; однако из-за усталости и отсутствия мер предосторожности рана была постоянно раздражена; впоследствии на раненой ноге не раз появлялось рожистое воспаление, заставлявшее императора неделями не покидать постель и месяцами прихрамывать. С тех пор как у него начались эти приступы, его меланхолия усилилась, ибо в это время ему приходилось находиться бок о бок с императрицей, и на ее грустном и бледном лице, с которого, казалось, навсегда исчезла улыбка, он читал живой укор, поскольку виновником этой грусти и этой бледности был он сам.

Последний приступ этой болезни, случившийся зимой 1824 года во время бракосочетания великого князя Михаила, в тот момент, когда император узнал от Константина о существовании вечного, но незримого заговора, о котором все догадывались, хотя проявлений его и не видели, вызвал сильное беспокойство. Это произошло в Царском Селе, в любимой резиденции государя, которая становилась ему все дороже, по мере того как он все больше погружался в эту непреодолимую меланхолию. Днем он в привычном для него одиночестве прогуливался пешком, во дворец вернулся простуженным и распорядился подать обед к себе в спальню. В тот же вечер у него вновь началось рожистое воспаление, еще более сильное, чем все предшествующие, сопровождаемое лихорадкой, бредом и мозговыми явлениями; в ту же ночь в закрытых санях императора перевезли в Санкт-Петербург, и там собравшийся консилиум врачей принял решение ампутировать ногу, чтобы предотвратить появление гангрены; один лишь доктор Виллие, личный хирург императора, воспротивился этому, заявив, что он своей головой отвечает за жизнь августейшего больного. И действительно, благодаря его заботам здоровье императора восстановилось, однако во время этой болезни меланхолия его еще более возросла, и, как уже было много сказано, последние масленичные празднества были этим сильно омрачены.

Едва лишь излечившись, император отправился в горячо любимое им Царское Село и вернулся там к своему привычному образу жизни; весну он провел в одиночестве, без двора, без обер-гофмаршала, и принимал только министров в заранее определенные дни недели; существование его скорее напоминало дни анахорета, оплакивающего свои грехи, чем жизнь великого императора, заботящегося о счастье народа. В самом деле, Александр ежедневно в шесть часов утра зимой и в пять летом совершал свой туалет и направлялся к себе в кабинет, где он не терпел ни малейшего беспорядка и где на письменном столе его ждали сложенный батистовый платок и связка из десяти све-жеочиненных перьев. Там он принимался за работу, никогда не пользуясь пером, употреблявшимся накануне, даже если он им всего лишь начертал свое имя под документом; затем, просмотрев почту и поставив свою подпись на документах, он спускался в парк, где, невзирая на слухи о заговоре, ходившие уже в течение двух лет, всегда прогуливался один, без всякой охраны, за исключением часовых у Александровского дворца. Около пяти часов он возвращался, обедал в одиночестве и ложился спать под вечернюю зорю, исполняемую у него под окнами гвардейским оркестром, и под усыпляющие звуки мелодий, выбираемых им среди самых печальных, отходил ко сну в точно таком же настроении, в котором провел день.

Со своей стороны, императрица Елизавета жила в полнейшем уединении, оберегая императора как невидимый ангел-хранитель; время не погасило глубочайшей любви, которую вызвал у нее при первой же встрече юный цесаревич и которая сохранилась чистой и неизменной, несмотря на многочисленные супружеские измены мужа. В то время, когда я увидел ее, ей было сорок пять лет: фигура у нее все еще была гибкой и стройной, а на лице сохранились остатки необычайной красоты, начавшей увядать в тридцатилетней борьбе с печалями. Впрочем, самая горькая и самая болезненная сплетня никогда не могла повлиять на эту женщину, целомудренную, словно святая, так что перед ней склонялись все, и не как перед верховной владычицей, а как перед высшей добротой, не как перед земной правительницей, а как перед изгнанным с Небес ангелом.