Записки учителя фехтования. Яков Безухий - [30]

Под его низким лбом, изборожденным глубокими морщинами, следами беспрестанных забот и тревог, за длинными и густыми бровями, которым постоянное нахмуривание лба придавало неправильную форму, почти полностью оставались скрыты его голубые глаза. Необычайная живость взгляда, в сочетании с коротким носом и выпяченной нижней губой, придавали его лицу выражение какой-то странной дикости, усугублявшееся тем, что голова его, сидевшая на короткой шее и сильно наклоненная вперед, казалось, выходила прямо из плеч. При звуках военной музыки, при виде обученных им солдат, печатавших мерный шаг, он словно расцветал. Его охватывала своеоб-разная лихорадка, и лицо у него начинало пылать огнем. Его стиснутые руки напряженно вытягивались по швам, крепко сжатые кулаки нервно отходили от тела, в то время как его ноги, пребывавшие в беспрестанном движении, отбивали такт, а в промежутках между четкими командами, подаваемыми им гортанным голосом, из его горла неслись хриплые и отрывистые звуки, в которых не было ничего человеческого и которые выражали попеременно то удовольствие, если все шло так, как ему хотелось, то гнев, если происходило какое-нибудь нарушение дисциплины. В этом последнем случае наказания почти всегда были страшными, ибо малейшая провинность влекла за собой: для солдат — строгий арест, для офицеров — разжалование. Эта жестокость, впрочем, не ограничивалась только людьми; она распространялась на все, и даже на животных. Однажды он велел повесить прямо в ее клетке обезьяну, которая слишком много шумела; лошадь, сделавшая неверный шаг, когда он на мгновение ослабил ее поводья, была наказана тысячей палочных ударов; наконец, собаку, разбудившую его ночью своим воем, он приказал пристрелить.

Что касается его хорошего настроения, то оно проявлялось в не менее дикой форме, чем его гнев: он корчился от смеха, радостно потирал себе руки и топал то одной, то другой ногой. В такие минуты он подбегал к первому попавшемуся ребенку, рассматривал его со всех сторон, щипал за щеки, дергал за нос, а в конце концов отпускал, положив ему в руку золотую монету. Бывали у него и другие часы, когда он не гневался и не радовался, а пребывал в состоянии полнейшего упадка сил и глубокой меланхолии. Проявляя при этом женскую слабость, он жалобно стонал и корчился на диване или на полу. Никто не смел тогда приближаться к нему. Однако в такие минуты распахивались окна и двери и, словно привидение, появлялась светловолосая женщина со стройным станом, одетая обычно в простое белое платье с голубым поясом. Вид этой женщины оказывал на цесаревича магическое влияние: его нервная восприимчивость обращалась в возбуждение, вздохи переходили в рыдания и он проливал потоки слез. И тогда приступ заканчивался; женщина садилась возле него, он клал ей голову на колени, плакал, потом засыпал и пробуждался выздоровевшим. Женщина эта была Иоанна Грудзинская, ангел-хранитель Польши.

Как-то раз, когда она еще ребенком молилась в архиепископской церкви перед образом Богоматери, висевший под ним венок из бессмертников упал ей на голову, и старый украинский казак, слывший пророком, предсказал ее отцу, который обратился к нему за советом по поводу случившегося, что эта святая корона, упавшая девушке с Неба, является предвестницей той, что увенчает ее на земле. Отец и дочь забыли об этом предсказании или, скорее, вспоминали о нем, как о некой грезе, как вдруг случай свел Иоанну и Константина лицом к лицу. И этот полудикий человек, исполненный жгучих и деспотических страстей, стал вдруг боязлив, как ребенок; он, против которого ничто не могло устоять, который одним своим словом распоряжался жизнью отцов и честью дочерей, робко попросил у старика-отца руку Иоанны, умоляя его не отказывать ему в этом благе, без которого у него не будет уже счастья на этом свете. Тут старик вспомнил о предсказании казака: в сделанном Константином предложении он усмотрел исполнение велений Провидения и потому не счел себя вправе противодействовать их осуществлению. Великий князь заручился согласием его и дочери; оставалось получить согласие императора.

Оно было куплено ценою отречения от престолонаследия.

Да, этот странный, этот непредсказуемый человек, который, подобно Юпитеру Олимпийскому, нахмурив брови, заставлял трепетать перед собой целый народ, отдал за сердце юной девушки двуединую корону Востока и Запада — иными словами, отказался от империи, занимающей седьмую часть земного шара, населенной пятьюдесятью тремя миллионами людей и омываемой шестью морями.

Взамен Иоанна Грудзинская получила от императора Александра титул княгини Лович.

Таков был человек, с которым мне предстояло встретиться лицом к лицу; он прибыл в Петербург, как поговаривали шепотом, узнав в Варшаве об обширном заговоре, охватившем всю Россию; но нити этого заговора, находившиеся в его руках, оборвались вследствие упорного молчания двух арестованных им заговорщиков. Как видно, обстоятельства мало благоприятствовали тому, чтобы обращаться к нему с такой пустяковой просьбой, как моя.

Тем не менее я решил попытать счастье в ходе этой встречи, которая непременно должна была оказаться странной. Взяв дрожки, я отправился на следующее утро в Стрельну, захватив с собой письмо к адъютанту цесаревича генералу Родна и прошение на имя императора Александра. После двух часов езды по великолепной дороге — слева шли загородные дома, а справа простиралась вплоть до Финского залива огромная равнина — мы проехали Сергиевский монастырь, носящий имя святого, наиболее почитаемого в России после Александра Невского, и через десять минут прибыли в Стрельну. Около почты, на середине главной улицы, мы свернули направо, и спустя несколько минут я оказался у дворца великого князя. Часовой преградил мне путь, но я показал ему письмо на имя генерала Родна, и меня пропустили.