Записки тюремного инспектора - [91]

Расположившись на соломе возле костра, мы немного согрелись. Я хотел задремать, но сна почему-то не было. Может быть, мой сон нарушил есаул Афанасьев, который вел в это время мимо нас с двумя солдатами какого-то пожилого человека в кожухе. Мы тотчас догадались, что его будут расстреливать. И действительно, почти сейчас же за углом ближайшей хаты раздалось два выстрела. Есаул с солдатами возвращался обратно. Это был расстрелян большевик. Мы видели этот труп, распростертый навзничь возле глухой стены хаты. С наступлением сумерек было приказано потушить огни и не зажигать костров.

Мороз достигал 8-10 градусов, хотелось спать, но было страшно хо -лодно на открытом месте. Я уже дремал, зарывшись ногами в солому, когда кто-то пришел и сказал, что в ближайшем дворе есть место для всего нашего обоза. Мы тотчас перебрались в этот двор. Мне удалось втиснуться даже в эту хату, но в нее входили только погреться. Толпа стояла как в тисках друг у друга, и совершенно негде было присесть. Здесь я опять встретился с полковником Ясновским, который очень обрадовался, увидев меня.

В 12 часов ночи мы должны были выступать дальше. Времени было мало. Нужно было уснуть, чтобы запастись силами. Рассуждать было некогда. Подмостив соломы, мы улеглись под своей повозкой, прижавшись друг к другу, чтобы было теплее. Впрочем, соломы было немного, и мы лежали почти на снегу. Третью ночь мы проводили на морозе при 8-10 градусах без сна. Но ведь это не только мы, но и дамы, и дети, хотя и укутанные в шубы и одеяла. Я закутался с головой и, весь съежившись, прижался к сестре Панченко. Сон был беспокойный. Согреться было нельзя. Временами трясло как в лихорадке, и тогда приходилось усиленно дышать под одежду, чтобы согреть воздух. Но все-таки я уснул.

Меня разбудили. Во дворе была суета. Возле повозки стояли все наши и о чем-то горячо спорили. Повторяли какие-то слухи. Отряд генерала Бредова был недалеко - верстах в тридцати, и говорили, что генералу известно, что мы идем на соединение с ним. Но тут же говорили, что где-то недалеко появились отряды большевиков. Общее мнение было таково, что обозу угрожает опасность. Лучше идти в строю. Кто-то воздержался, говоря, что быть не может, чтобы обоз оставили без прикрытия. Тем не менее Тарновский, Солонина, Сребрянец и еще кто-то пошли в строй. Мы остались с обозом. Опять медлительность Скуратта!

На улице передавали команду: «Обоз 3-й роты, вперед!» Все подводы тронулись со двора, а у нас лошади были не готовы. Я бросился помогать Скуратту и страшно волновался, боясь отстать в темноте от своей роты. Настроение было скверное. Непривычная обстановка походной жизни была тяжела. Самое неприятное было то, что приходилось идти пешком. Ноги болели. В. К. Скуратт считал себя хозяином лошадей, упорно сидел с женой на повозке и не освобождал места, чтобы дать другим отдохнуть. Состояние у людей было уже такое, что они не считались больше с другими. Каждый заботился только о себе. Переутомление было ужасным.

Мы стали подходить к немецкой колонии Кандель, что возле лимана. Шедшие впереди уже вступали в Кандель, а обозы еще шли, растянувшись на много верст сзади. Весь этот отряд вовсе не походил на воинскую, а тем более боевую часть, способную в случае внезапного нападения дать отпор большевикам. Едва двигаясь, офицеры роптали и говорили, что даже в германскую войну они не делали таких тяжелых переходов. Масса военных бросила строй и примостилась на повозке возле своих семейств. Ружья лежали на повозке. Семейства военных с домашним скарбом и беженцы составляли большую часть обоза.

Военного снаряжения в обозе почти не было. Не было также продуктов и кухонь. На остановках солдаты питались по хатам у местных жителей. Это была толпа беженцев. Люди вывозили с собой из Одессы свое имущество в сундуках, корзинах и тюках. Следовавшие с обозом за малым исключением автомобили были частной собственностью, с которой люди даже при таких обстоятельствах не хотели расстаться. Удручающее впечатление производил испорченный автомобиль какого-то военного, запряженный четырьмя лошадьми, едва тащившими по колоти, а в иных местах по глубокому снегу эту тяжесть.

Мы беспокоились, что пришедшие первыми в Кандель закупят весь хлеб и мы останемся голодными. Естественно, все думали только о еде. Уже воинские части вошли в Кандель. Наша третья рота, с которой ушли Тарновский, Постернацкий, Солонина и Сребрянец, рассыпалась цепью и шла далеко справа параллельно нам, имея назначение прикрывать движение обоза. Мы слышали выстрелы и тотчас узнали, что наши цепи задержали каких-то людей, ехавших им навстречу. Сидевшая на этой повозке женщина кинулась к добровольцам и сообщила, что ее арестованную везет с пакетом агент Чрезвычайки. Документы были налицо, и агент, конечно, был на месте расстрелян. Женщина, оказавшаяся (кажется) учительницей, присоединилась к нам.

Мы почти входили уже в Кандель. Наши повозки поравнялись с полковником Москалевым, стоявшим на канаве у плетня огорода и указывавшим направление обоза. Обозу 3-й роты надлежало повернуть направо и въехать во двор третьей хаты возле штаба полковника Стесселя. Но тут случилось нечто неожиданное, невероятное. Нас оглушил разорвавшийся где-то вблизи снаряд, и тотчас после него начался обстрел Канделя. При первом же разрыве произошло замешательство, но полковник Москалев кричал, чтобы не торопились и шли спокойно. Под звуки оглушительно рвущихся снарядов мы входили с обозом в обширный двор усадьбы немца-колониста, где в глубине двора стояли две громадные скирды соломы и сена. Я видел ясно, как снаряд разорвался в этих скирдах.