Записки тюремного инспектора - [349]

Как ни говорить, этот маленький отчет дает мне право гордиться своими ученицами и утверждать, что я дал русской эмиграции немало пианисток, которые уже теперь понемногу зарабатывают кусок хлеба уроками музыки. И они это ценят. Вот что пишет мне Л. Рябинина после экзамена в Брюссельской консерватории: «Не помню, писала ли я Вам, что все меня спрашивали, кто был мой первый учитель, и Вам были произнесены похвалы. Действительно, дорогой Дмитрий Васильевич, я должна сказать, что Вам я обязана всем в моей музыке».

* * *

9 октября 1934 года, в 8 часов вечера, ко мне в окошко с улицы постучал М. П. Лагофет, и одновременно вошла в комнату моя хозяйка с детьми, прося меня взять к себе детей и присмотреть за ними, пока она не придет. Я почувствовал, что что-то случилось очень серьезное. Хозяйка исчезла - ушла к мужу в общину. Ее вызвал в общину муж.

Вошедший ко мне в комнату М. П. Лагофет не здороваясь шептал мне на ухо, что он пришел по важному делу, и едва слышно прошептал, что он узнал сейчас от Я. П. Кобуа, что в Марселе убит наш краль Александр. Я хотел задержать Михаила Павловича, но он торопился идти послушать радио. Минут десять спустя пришла моя хозяйка и по секрету от детей сказала, что убит в Марселе краль Александр.

Почти одновременно ко мне в комнату вошел сосед чиновника Контрольной палаты и, совершенно растерянный, принял участие в нашем разговоре. Впечатление тяжелое.

Когда я остался один...

ПОСЛЕСЛОВИЕ (Н. В. Краинского)

На этом месте обрывается нить жизни прекрасного, честного человека. 30 октября я, брат Дмитрия, живущий в Белграде, получил от Родзянко телеграмму, что брат болеет и четвертый день лежит с высокой температурой. Я с женой в тот же день выехал в Н. Бечей и застал брата уже тяжело больным <.>

Мы наладили уход и лечение и поехали обратно, условившись, что нас известят о ходе дел. <.>

20 ноября вечером его отвезли в Белград, где я перевел его в очень тяжелом состоянии в санаторий. <.>

Очень медленно, но больной начал поправляться и к 20 декабря настолько оправился, что переехал ко мне, где начал отлично есть. но кашель не проходил, а температура иногда сильно повышалась.

Эти две недели передышки мы дружески провели с братом. Много вспоминали длинную, в прошлом интересную, прекрасную и счастливую жизнь и с горечью и отвращением говорили о беженской жизни. Оба мы совершенно безнадежно смотрели в будущее и много говорили о смерти и о том, что зажились на этом свете. <.>

Я очень любил брата. Он умер на моих руках. <.>

Я думаю, что рак сделал свое дело. Это наша родовая болезнь, наследованная от рода М. И. Глинки. Наша бабушка - двоюродная сестра Глинки (композитора). И все женщины в нашей семье, а также второй мой брат умерли от рака. <.>

Брат был мягок, добр, любвеобилен. Он был глубокий семьянин, несмотря на то что овдовел в молодости и остался вдовцом. Он любил свою дочь, родных... Политически мы были <нрзб.> старой России, монархисты и презирали революцию, большевиков и керенщину. <...>

Мы с братом никогда не говорили о религии. Я никогда его не спрашивал о его религиозном мировоззрении. И вот, когда приближалась смерть, он ее прекрасно сознавал. Однажды он был тревожен. Я спросил: «Что тебя беспокоит?» Он вопросительно посмотрел и ответил: «Как что! Смерть».

Ожидая смерти брата, и я попросил знакомого переговорить со священником И. Сокалем, так как я желал, чтобы брата похоронил этот достойный пастырь. Мне передали, что священник сказал, что не мешало бы причастить больного.

<...> Он знал, что умирает, и много об этом говорил, идя мужественно к концу жизни.

Я решился и спросил брата, не желает ли он поговорить с моим знакомым священником.

- Отчего же? Я очень рад! - ответил брат, и в этом его слове обнаружилось искреннее облегчение. Прорвалось то, о чем мы оба боялись говорить <нрзб.> в тайники душ друг друга.

В 5 часов 10 марта пришел священник. Брат был слаб, с трудом мог говорить, но вполне осмысленно и с чувством глубокой веры следил за молитвами, . во время причастия, повторяя слова.

Во время исповеди я с женою вышли. <.> Когда мы вошли, я застал брата в состоянии радостного экстаза, и он, сидя и опираясь руками на постель, прерывающимся голосом. «Я. хотел. бы. мне очень хочется стать на колени... но не могу.»

А потом сказал:

- Как я счастлив, - и поцеловал священнику руку.

У меня сжималось горло... И теперь, сидя один в своем кабинете и записывая эту сцену, я чуть ли не в первый раз в своей жизни горько плачу. <.>

В воспоминаниях проходят беседы с братом. С нами кончается наш род. Из шести братьев и двух сестер остался я и, быть может, еще брат Сергей в России.

В последнее время мы говорили с братом о том, чтобы написать историю этой замечательной семьи.

Записки брата остались у меня.

После моей смерти - их некому передать.

Все, что может и могло бы ими заинтересоваться, отвергнет их, ибо их дух веет старым веком и не поклоняется революции...

Что станется с этими записками, а также и с моими рукописями, как с научными, так и воспоминаниями о проклятом нами пережитом времени?

Спи же мирно, мой дорогой любимый брат! Ты честно провел свою жизнь, сеял добро на пути своей жизни. Когда-то я толкнул тебя на путь служения. и эту миссию ты выполнил доблестно и честно!