Записки тюремного инспектора - [322]

И тут я был принят с таким же радушием, причем встретил много знакомых по Лобору и прежней жизни в Загребе. Подходили ко мне даже люди, которых я знал только в лицо. И вот я прихожу к заключению, что здесь играет роль чисто национальная черта русских людей (общительность, присущая русскому человеку, как это указывает преосвященный Антоний). Два с лишним года я не был а Загребе, и для меня как свежего человека это настроение русских в Загребе до очевидности ясно. Я был эти дни точно в России и был принят как русский человек. Меня поразило, что русские люди в этой чужеземной атмосфере не утратили своего и сохранили свою русскую самобытность. Во всех проявлениях жизни был виден русский дух и даже неизменный спутник русской жизни - самовар и русское гостеприимство.

Мне понравились и отношения русских между собой. Это не то, что было, когда я оставлял Загреб в 1922 году, в период сменовеховщины и политических колебаний. Теперь политикой не занимаются, говорили мне студенты. Каждый погружен в свои занятия. Студенты получают пособие, и хотя очень скромно, но обеспечены. Видно, что жизнь наладилась, все устроились, работают и живут нормальной жизнью. Почти все ведут переписку со своими родственниками, оставшимися в России, и живут, можно сказать, больше мечтой о России, чем современной жизнью.

Хорватские студенты не сблизились с русскими студентами и во многих случаях выражают нашим явную антипатию. Почти все, с кем мне пришлось говорить, тоскуют по своим и по России и только об одном мечтают - как бы скорее вернуться в Россию. Я ночевал в общежитии на койке студента В. С. Подрешетникова. Кровать широкая, деревянная, с мягким (набитым кукурузными листьями) матрацем. Над кроватью у стены полка для вещей. Койки, правда, стоят тесно, но ввиду огромной их величины теснота в комнате не ощущается. В комнате 22 таких койки, а посредине стоят длинные столы, вполне удобные для занятий. До 10 часов вечера здание освещается электрическим светом. В комнате тепло. Студенческая столовая и клуб помещаются в полуподвальном этаже.

Под светлым впечатлением уехал я из Загреба от своих русских, и даже к поезду проводил меня мой земляк В. С. Подрешетников. Бодро я шел обратно к себе в Кашино по колено в грязи, под мелко сыпавшим дождиком в непроглядной темноте осеннего вечера. Я шел почти пять часов эти 9,5 километра, потому что ноги расползались в размокшей глине и трудно было идти, но шел я веселый, точно я побывал в России, среди своих, и увидел то, по чем так истосковалось сердце среди чужого, неприветливого народа. Пусть погибло все для меня лично, но не погибло все русское, что так ярко представлялось мне в Загребе. Миновала и катастрофа, казавшаяся такой неизбежной, и я вновь увижу брата, который еще вчера выписан из больницы и доставлен автомобилем в Кашино.

Так думалось мне, когда я садился отдохнуть по дороге на кучки щебня, разбросанные по шоссе, и никак не мог скрутить в темноте папироску мокрыми и обмершими руками. Темно, неприветливо, холодно и сыро было кругом, а на душе было хорошо. Усталый пришел я домой, но долго еще вечером мы сидели с братом за ужином и делились своими впечатлениями. «И я как-то изменился после близости смерти, - сказал он мне. - Не так я жил, как вы жили, и не так устроил свою жизнь, как следует». Может быть, я его не понял, но казалось мне, что он восторженно слушал меня и с тоской думал об иной жизни. Я передал ему приглашение студентов приехать в Загреб с виолончелью и поиграть со мной в клубе, как мы играли с ним в Лоборе. Он ничего не ответил, но утром он привел в порядок свою виолончель и начал играть, что уже давно не было с ним. И я понял, что зовет нас жизнь из этой духовной тюрьмы к свету, к той жизни, на которой мы воспитаны.

* * *

1 января 1925 года.

Несмотря на явную, казалось бы, нелепость думать о скором возвращении на Родину теперь, когда вся обстановка в Европе сложилась для нас особенно неблагоприятно, когда Франция только что признала большевиков и сама летит в пропасть, когда на востоке Япония и Китай идут с большевиками, когда появилась новая опасность признания большевиков Америкой, к Новому году из каких-то серьезных источников стали упорно говорить о каком-то повороте в политике, который должен очень скоро изменить всю обстановку и привести к падению большевистской власти в России.

Говорят об этом, конечно, каждый год, но ныне это исходит из кругов, которым, казалось бы, можно верить. Мы получаем в таком же духе письма от людей солидных и серьезных, и это убеждает нас, что, несомненно, что-то происходит. И в новогоднем номере газеты «Новое время», в официальной ее части, мы находим подтверждение этих слухов. С. Н. Палеолог - правительственный уполномоченный по делам русских беженцев - определенно осведомляет беженцев в своем отчете об этих возможностях. И в приказе генерала Врангеля чувствуется какая-то надежда. И даже в новогоднем обращении Великого князя Николая Николаевича хочется видеть что-то новое, дающее надежду, которая кажется столь несбыточной. Мы только боимся, что в этом вопросе все смотрят на опомнившуюся Англию, которой, по нашему мнению, особенно верить нельзя.