Записки тюремного инспектора - [297]

По просьбе заведующего хозяйством полковника Духонина я делал эти надписи взамен тех, которые были сделаны первоначально химическим карандашом. Мне часто приходилось бывать на этом кладбище, и я могу сказать, что это та же картина бесконечного русского горя, о котором мы несколько раз говорили в своих записках.

На высокой горе, в стороне от могил местных жителей, в левой от входа части кладбища возле г. Лобор отведен небольшой участок для русских. Здесь в тесноте друг возле друга лежат русские люди, в большинстве еще молодые, которым не посчастливилось увидеть свою Родину. Это былое добровольческое кладбище, где нашли вечный покой далеко от своей Родины борцы за свою Родину и те, кто ушел вместе с ними, не желая оставаться в советской России. Всего на кладбище около 50 могил.

Но центр лоборской жизни был не в туберкулезных больных. В госпитале сосредотачивались нервнобольные. Это было единственное в Югославии учреждение, в котором русские, заболевшие нервными болезнями, получали медицинскую помощь и где они находили приют. Во всех остальных случаях таких больных помещали в сумасшедшие дома, откуда было уже трудно выбраться. Вот почему действительно Гербовецкий госпиталь получил совершенно другой колорит.

Состав больных был крайне разнообразный. Здесь были больные, страдающие тяжелыми формами нервных заболеваний, и наряду с ними в госпиталь направлялись те, которым просто необходимо было привести в порядок нервы и подлечиться. На вид это были здоровые люди, которых нельзя было положить в постель или держать в палатах. Напротив, неврастеникам нужен был воздух, прогулки, покой и хороший уход. И в этом отношении Красный Крест сделал великое дело, устроив в Лоборе такой госпиталь-санаторий. Граница нервных заболеваний с простой нервностью стала теперь так ничтожна, что полечиться следовало каждому. И эта поддержка, которую получали исстрадавшиеся и изнервничавшиеся беженцы в Лоборе, конечно, для очень многих была большим благодеянием.

Все эти больные в громадном большинстве принадлежали к числу нашей русской интеллигенции, и потому временами, в особенности летом, в госпитале бывало очень интеллигентное и интересное общество. Заслуженные генералы, полковники, военные и статские, дамы и барышни из прежнего русского общества, учащаяся молодежь и даже дети, и вместе с ними простые солдаты, казаки - это были те, кто лечился в госпитале. Мы встретили здесь много знакомых и познакомились с теми, о которых мы слышали раньше.

В этом отношении особенно приятно было лето 1923 года, чему способствовал обновленный состав сестер милосердия и новые врачи. Лежачих больных, кроме туберкулезных, было мало, но и они выносились на воздух и лежали целыми днями на «лоншезах» в парке. После врачебного обхода с утра почти все больные выходили в парк и после прогулки устраивались группами и в одиночку или просто на траве в тени громаднейших елей или располагались на плетеных креслах - кто с книжкой, кто с работой, кто с газетой, а иные просто лежали в безделье, отдыхая от жизни на лоне природы.

Очень часто, когда я или Хвостова играли в это время в столовой на рояле, из парка в открытые окна доносились голоса «ноктюрн Чайковского» или «соната № 17 Бетховена» и т.д. Кира Петровна Верховская с Киренком (ее дочь четырех лет) и с компанией всегда располагалась в парке против окон столовой, и здесь они проводили почти целый день, собирая вокруг себя детей, которые были на излечении в госпитале или находились при больных матерях. Эта группа, которую объединяла Кира Петровна и к которой я стоял ближе всего, состояла из тех лиц, которые больше других любили музыку и не пропускали ни одного музыкального вечера. Здесь были всегда дочь сенатора Трегубова Ольга Сергеевна с мужем, М. Д. Дедова - классная дама Харьковского института с сестрой А. Д. Кочетовой, сестры милосердия Мария Васильевна Тарасова, похоронившая недавно в госпитале своего мужа, Татьяна Алексеевна Савченко-Бельская, Мария Владимировна Шамина и К. Л. Шебеко, гвардейский офицер А. Л. Кисловский, ротмистр Гулак-Артемовский с черной повязкой на голове, предводитель дворянства Андриевский, бывший московский вице-губернатор Михаил Михайлович Рахманов, князь Голицын, полковник Шамин, Дурнов с изуродованными на войне руками, генерал Хрипунов, конечно, А. А. Хвостов и другие.

По соседству с ними на такой же полянке на скамеечке под громадным, развесистым буком каждый день проводила утро другая группа, тоже с детьми. Тут были Н. П. Лагус (из Одессы), Н. Н. Ноздрева (казачка), балерина Вера Николаевна (из Одессы) и другие. Далее по другую сторону госпиталя объединяли свой кружок дамы из палаты № 5 Е. Н. Александрович и З. Н. Крюкова (казачка). Возле них всегда был вице-губернатор Стерлигов (родственник б. черниговского губернатора) со своей компанией.

Особую группу составляли кукольные больные - эти несчастные калеки со скованной мимикой на лице и медлительными движениями всего тела. M-me Тумим уже не могла быть в обществе. Она хотя и была при полном сознании, но была изуродована, и изо рта ее постоянно текла слюна. Мы знали ее еще молодой девушкой, и потому нам тяжело было видеть ее в таком состоянии. Кукольных больных боялись все, и в особенности дети. Впрочем, полная жизни и даже любившая посплетничать Клавдия Семеновна Куновская заняла в госпитале особое положение. Как привидение, с приподнятыми и застывшими на весу руками и расширенными донельзя глазами, она появлялась повсюду, и к ней привыкли, и даже любили за ее доброту. Несмотря на свою энергию, будучи еще молодой женщиной, она быстро угасала. Я видел ее в последний раз в ужасном состоянии. Шатаясь, с трясущимися руками, вся сгорбленная, она вошла в столовую в то время, когда я играл на пианино. Я тотчас подал ей стул. Заикаясь и пуская слюну изо рта (симптом болезни), Клавдия Семеновна говорила мне, что сегодня день ее рождения, и она пришла с тем, чтобы я сыграл ей «Баркаролу» Чайковского. Вскоре после этого она умерла.