Записки тюремного инспектора - [224]

В Константинополе, рассказывал нам К. Алчевский, французы останавливают на улице русских окриком, посвистывая и маня пальцем: иди, мол, сюда. Проверив документ, француз отпускал русского офицера, не только не извинившись, но даже без акта простой вежливости, хотя бы приложением руки к козырьку. Вот почему в настроении русских нет уверенности в завтрашнем дне. Мы всегда готовы воспринять новую катастрофу и, как в походной жизни, держим наготове наши походные сумки. Нужно быть ко всему готовым. Семь миллионов английских рабочих требуют признания большевистской власти в России.

Это может коренным образом изменить наше положение. К тому же не исключается возможность падения в любой момент существующей власти и торжество большевизма в Европе. Мы уверены, что большевизм в Европе проявится в еще более уродливой форме, чем в России, и затмит своею жестокостью русские чрезвычайки. Это показал опыт Венгрии, где большевики додумались вколачивать своим противникам в голову доски в виде ящиков с торчащими внутри гвоздями.

Русский большевик - это прежде всего грабитель. Он только разбойник. В Европе мы увидим другое. Здесь уже чувствуется возврат к глубокому средневековью и началу времен инквизиции. Мы не верим в духовную культуру Европы и находим, что русские люди даже в таком растрепанном виде стоят в моральном отношении значительно выше. Мы переживаем катастрофу, разбой, пугачевщину, но и в этом состоянии у русских людей проглядывает что-то человеческое, честное, прямое. Закованная цепями средневековая мещанская жизнь Запада, лишенная духовного облика, чужда нам и вызывает в нас подчас отвращение.

Теперь мы поняли, что наше мировоззрение не укладывается в узкие рамки жизни расчетливого, педантичного и бездушного европейца. Сухой расчет, на котором строится западноевропейская жизнь, нам противен и часто вызывает в нас глубокое возмущение. Мы приведем

пример: профессор сельскохозяйственного института ...... предпринял

со студентами научную экскурсию. Пройдя верст восемь от Загреба, он заболел и через полчаса умер. Когда факт смерти был установлен, хорватские студенты начали расходиться. В числе студентов были русские, которые, удивленно смотря на уходящих, возбудили вопрос, как поступить с покойным профессором. Хорваты ответили, что теперь это дело полиции, и разошлись. Русские не сочли возможным бросить своего учителя и понесли покойника в город. Студент В. С. Подрешетников, участник этой экскурсии, рассказывал нам этот случай с глубоким возмущением, и мы задавали себе вопрос, возможно ли что-нибудь [подобное. - Сост.] в России.

Мы жили на Шалате (медицинский факультет) замкнуто, можно сказать, своим кружком. Наше общежитие становилось все теснее и теснее. В университет было назначено еще три ассистента. Доктора Плешаков (из Харькова) и Кильман (из Киева) временно поселились в соседней комнате вместе с генералом Васильевым. Скоро после них приехал так называемый профессор С. Чахатин. Последний оказался сменовеховцем-агитатором и скоро просто бежал обратно в Париж после того, как группа студентов предупредила его, что он будет избит.

Я подружился с доктором Я. И. Кильманом. Мне только не нравилось, что он постоянно возится с трупами и так привык к ним, что потерял всякую брезгливость. Однажды, идя в анатомический театр, он просил меня принять молоко, которое приносит ему женщина. Я ответил, что у меня нет посуды. Тогда доктор вынул из стеклянной лабораторной банки человеческий мозг, всполоснул ее холодной водой и дает мне эту посуду. «Это что?» - спросил я. «Это для молока», - сказал мне доктор Кильман. Впрочем, и я, кажется, начал привыкать. Часто засиживаясь по вечерам у доктора Кильмана в анатомке, где он работал над трупом ребенка, мы пили чай. Я, конечно, был осторожен, а доктор ломал хлеб и совал в рот папиросу теми же пальцами, которыми копошился в трупе. Иногда к нам присоединялся доктор Любарский, получивший наконец место врача в Сесветах и часто приезжавший к нам.

Знакомство на Шалате с хорватами у нас не привилось. Я был с визитом у профессоров Микуличича и Перовича, встречался с проф. Губановичем и познакомился с университетскими техниками Штайеркаффером и Ранцем (оба австрийца). Вот и все наше знакомство. Впрочем, мы брали молоко у Микуличичевых, которые имели двух коров, и потому я каждый день заходил к ним за молоком. Жена проф. Микуличича - итальянка. Она и дети ее, в особенности старшая Эмица, гимназистка 6-го класса, относилась ко мне очень хорошо, но профессор держал себя с нами сдержанно. Madame предложила мне даже играть у них на рояле, но стеснял профессор, присутствие которого вносило гнет в дом, и я отказался от этого любезного предложения, несмотря на то, что с тоскою меня тянуло к роялю.

По вечерам я ходил всегда гулять, а иногда мы с братом и доктором Кильманом заходили в гостиану выпить по кружке пива. Очень часто на Рыбнике (нарядная улица в Загребе), проходя мимо трехэтажного дома, откуда из второго этажа при открытых окнах доносилась отчетливо на улицу игра на рояле знакомых мне вещей, я останавливался на противоположном тротуаре или ходил медленно вдоль железной ограды семинарского сада и