Записки тюремного инспектора - [109]

Русское население Бессарабии относилось к нам хорошо, как к своим. В Старокозачьем, когда нас прямо с дороги заперли в арестантскую, было так холодно, что мы запротестовали и потребовали коменданта. К нашему благополучию, комендант говорил немного по-французски, и мы изложили ему наши претензии. Будучи вполне корректным человеком, он тотчас перевел нас в канцелярию, а Марию Константиновну пригласил в свою квартиру, где она и ночевала с какой-то женщиной.

Нам хотелось есть. Мы просили разрешения купить чего-нибудь съестного, но жандармы медлили с ответом. Мы возмущались, но, по-видимому, румыны знали, что нам принесут есть. Под вечер жандармы ввели в канцелярию двух женщин. Это были местные жительницы: телефонистка Дралуш и псаломщица Григорьева. Они принесли нам полную корзину съестного. Они не рассчитывали, что их пропустят, и потому заготовили записку, которую я сохранил. Мы не могли свободно говорить с ними при румынах, но все же они успели сказать нам, что мы отправляемся на тот ужасный берег, от которого веет ужасом. Здесь, в Старокозачьем, лежит масса русских с того берега с отмерзшими конечностями.

Эти женщины говорили с нами, и у них все время на глазах стояли слезы. «Вы не можете себе представить что творится на том берегу», -

говорили они. Сотни трупов замерзших, убитых лежат в камышах. И теперь еще оттуда прорываются отдельные лица, изнуренные, полузамерзшие, похожие скорее на тень, чем на людей. И этих людей опять гонят на тот берег. Остаются здесь только те, кто свалился и не может идти дальше. Эти две добрые женщины, принявшие теперь поневоле румынское подданство, были настоящими русскими женщинами, всей душой переживавшими несчастье, постигшее русских людей. Называя нас «родные наши», они с чувством пожимали нам руки и, прощаясь, видимо, оплакивали нас, идущих умирать на тот берег. Не было слов, конечно, чтобы отблагодарить этих женщин, и мы в свою очередь сердечно прощались с ними, причем М. К. Воздвиженская целовалась с ними, как с родными людьми.

Мы буквально набросились на пищу, и, несмотря на твердое решение оставить часть провизии на завтра, съели почти все, так что утром перед отходом этапа мы имели только по одному крутому яйцу и по куску хлеба. После сытного ужина, конечно, мы спали отлично, но на полу и не раздеваясь, так как температура в канцелярии хотя и была выше, чем в арестантской, но не настолько теплой, чтобы ее можно было назвать комнатной. Я никак не мог примириться с тем, что у меня в Волонтировке при аресте отобрали перочинный ножик, без которого теперь трудно было обходиться. Ни у кого больше не было ножа, и нам приходилось просить нож у конвойных, чтобы порезать хлеб. Конечно, румынскому офицеру понравился завьяловский клинок моего ножа, потому что нам предложили сдать оружие, а перочинный нож не мог считаться хотя бы и холодным оружием. Тем не менее офицер отобрал его у меня. И когда я просил оставить мне этот нож, ссылаясь на то, что мне приходится питаться почти исключительно черствым хлебом, который без ножа есть трудно, румын сказал мне, что ножик будет следовать с конвойным при пакете. Конечно, я больше своего ножа не видел.

Мы шли, как приговоренные к смерти, и временами на душе становилось жутко. Мы часто спрашивали местных жителей и как один все утверждали, что нас «гонят» на Паланку (г. Паланген), чтобы переправить на русский берег. От русского берега, по словам бессарабцев, веяло ужасом. Там убивали, грабили и раздевали донага. Местные жители, бывшие на русском берегу, видели замерзших людей. Повсюду рассказывали о замерзшем генерале с двумя детьми-кадетами, застывшими у него на руках. Весьма почтенные люди говорили нам, что, когда из Палангена была отправлена на большевистский берег партия русских в 200 человек, то большевики встретили их возле г. Маяки пулеметным огнем и всех уничтожили. Мы с ужасом приближались к г. Палангену.

Впрочем, по мере приближения к русскому берегу местные жители стали поговаривать, что, кажется, на ту сторону уже больше не отправляют, а отсылают в Аккерман. В с. Красном, где впервые мы получили эти успокоительные сведения, нам пришлось особенно тяжело. Путь был тяжелый, по колено в снегу, все время в гору. Шел мокрый снег. Ветер дул в лицо, мешая идти. Погода была холодная и сырая, как в ноябре месяце. Конвойные были грубые и не позволяли останавливаться, чтобы передохнуть. До Палангена оставалось всего четыре версты, и потому на душе было мрачно. Арестантская здесь была грязная, темная, маленькая, как кладовка, с земляным полом с невероятным количеством блох. Нары были вдоль сырых стен, узкие, покрытые тонким слоем грязной утоптанной соломы. Мы пришли в с. Красное под вечер и были введены прямо в арестантскую.

Правда, принявший нас румынский солдат оказался в высшей степени вежливым, любезным и отнесся к нам как к интеллигентным людям. Он сразу разрешил нам заказать в том же дворе «мамалыжку» у хозяина этапного помещения и позволил даже М. К. Воздвиженской пойти в хату к хозяину договориться. Хозяин - русский крестьянин оказался тоже радушно настроенным к нам и, угостив Марию Константиновну, разрешил взять камышу, чтобы протопить печурку в арестантской. Молодой солдат оказался румынским евреем, служившим до войны в Вене приказчиком в магазине, и потому сразу разобрался, кто мы такие. Он говорил отлично по-немецки и охотно беседовал с нами.