Записки - [37]

Сашенька коварно улыбалась и, к довершению моего замешательства, ушла одеваться, препоручив мне продолжать с Л[опухи]ным мои прения о чувствах. Он смотрел на меня во все глаза и решительно не понимал, отчего я так сконфузилась.

— Что с вами? — спросил он с беспокойным участием.

— Мне грустно, — отвечала я едва внятно, и в самом деле слезы приступили мне к горлу и душили меня.

— Кабы вы знали, как мне то грустно; говорят, молодость — счастье, нет! Если бы мне было лет двадцать пять, я был бы счастливее; отец не противился бы моим желаньям, Сашенька не подшучивала бы надо мною, а теперь все меня попрекают моими девятнадцатью годами. А ведь мне скоро будет двадцать лет. Скажите, я еще очень молод?

— Как, разве вы в этом сомневаетесь?

— Нет, по несчастию, я знаю, что я молод, но слишком ли я молод, чтоб жениться?

— Конечно.

— Но ведь многие женятся в мои лета, вот, например, молодой, у которого мы познакомились на бале.

— Он был так влюблен!

— А я разве не влюблен? Разве я еще не могу любить? Неужели вы ничего не заметили.

Возвращение Сашеньки помешало Л[опу]хину продолжать разговор.

Между тем, Сашенька прямо заговорила о Лермонтове и дала мне две его пьесы, которые с 1830 года хранились у нее.

Еврейская мелодия.

Я видал иногда, как ночная звезда

В зеркальном заливе блестит.

Как трепещет в струях — и серебряный прах

От нее рассыпаясь бежит.

Но поймать ты не льстись и ловить берегись —

Обманчивы луч и волна,

Мрак тени твоей только ляжет на ней.

Отойдет и заблещет она!

Светлой радости так бесконечной призрак

Нас манит под холодною мглой,

Ты к нему — он шутя убежит от тебя,

Ты обманут, — он вновь пред тобой[102].

1830 г.

Л[опу]хин читал стихи, Сашенька несколько раз повторила: «обманчивы луч и волна». Потом продекламировала сама следующую пьесу с большой напыщенностию, подчеркивая, если можно так сказать, некоторые выражения:

Романс.

Хоть бегут по струнам моим звуки веселья,

Они не от сердца бегут;

Но в сердце разбитом есть тайная келья,

Где черные мысли живут.

Слеза по щеке огневая катится —

Она не из сердца идет;

Что в сердце обманутом жизнью хранится,

То в нем и умрет.

Но смейте искать в той груди сожаленья,

Питомцы надежд золотых;

Когда я свои презираю мученья,

Что мне до страданий чужих?

Умершей девицы очей охладевших

Не должен мой взор увидать;

Я б много припомнил минут пролетевших,

А я не люблю вспоминать!

Нам память являет ужасные тени,

Кровавый былого призрак,

Он вновь призывает к оставленной сени

Как в бурю над морем маяк.

Когда ураган по волнам веселится,

Смеется над бедным челном,

И с криком пловец без надежд воротиться,

Жалеет о крае родном.[103]

1831 г.

Сашенька обратилась ко мне с этими словами:

— Согласитесь, Catherine, что Лермонтов не только поэт, но даже пророк.

— Я не понимаю тебя.

— Видишь, он говорит об умершей девице, а ведь ты для него точно умерла, никогда не говоришь о нем, я это ему напишу.

— Напиши и поклонись ему от меня; ты пошлешь ему в одно время и клевету и опровержение[104].

Нам пришли сказать, что экипажи готовы, и мы все вместе поехали в Нескучное.

Погода была чудесная; театр, устроенный в саду под открытым небом, восхитил меня; декорациями служили вековые деревья, журчащий ручеек, дерновые скамьи и кусты махровых роз.

Во время антрактов дамы перебегали из ложи в ложу, в креслах тоже пестрели нарядные дамские шляпки, кавалеры подносили своим избранным и их безмолвным и неулыбающимся телохранительницам букеты, фрукты и мороженое. Л[опу]хин, конечно, не забыл меня; он дал мне букет из белых роз и незабудок, а Марье Васильевне изо всех возможных цветов и трав, и обе мы были довольны его выбором.

Нескучное очаровало меня, и если бы не Сашенька, которая своими насмешками о любви Л[опу]хина привила мне какую то неловкость, принужденность и робость в отношении моем с ним, я бы всегда вспоминала об этом вечере, как об одном из лучших в моей жизни.

Л[опу]хин, видя, как мне понравилось Нескучное, тут же предложил устроить пикник; даже и Марья Васильевна не восстала против этого намерения, кажется, потому, что он ей первой сообщил о нем. День пикника был назначен и все присутствующие приглашены. Я, царица торжества, чуть-чуть было не просидела дома, и вот по какой причине: накануне пикника был танцевальный вечер у тетки моей, Хитровой. Какой то глупенький Ваничка Т. удостоил меня своим вниманием; это еще не беда и — скромность в сторону — не новость; а вот в чем беда: Ваничка, танцуя со мной мазурку и усаживаясь на стул, клал ногу на ногу и болтал ею. Конечно, мне досталось, зачем я позволила своему кавалеру брать такие вольности, допустить до такого дерзкого обращения, и что если бы я с ним так охотно не разговаривала, он не посмел бы так явно мне манкировать. Я очень почтительно выслушала все последующие нравоучения, думая, что этим дело и кончится. Не тут то было!

На другой день, за утренним чаем, обычный семейный конгресс решил, что если вчерашний неуч будет на пикнике, меня под каким-нибудь благовидным предлогом оставят дома. На счастье мое, к вечеру Марья Васильевна устала, легла отдохнуть, а меня отправила к Сашеньке с Прасковьей Васильевной, наказывая ей, что если Ваничка будет в числе приглашенных, извиниться ее нездоровьем и увезти меня домой, чтоб читать ей вслух какой то новый роман, — но если Ванички не будет на пикнике, то, до приезда Марьи Васильевны прямо в Нескучное, препоручить меня покровительству Сашенькиной матери.