Записки - [35]
Грустно мне было ехать в Москву[99], где незадолго перед этим скончалась бабушка Прасковья Михайловна. Первый мой выезд был на ее могилу в Девичьем монастыре; — как горько я плакала, как усердно молилась, чтоб Господь пресек и мою грустную жизнь; мне некого было оставлять, некого жалеть, одна лишь дружба Сашеньки бледно светилась мне в будущем. О родных нее я не думала… В одних только молитвах я находила успокоение.
Я не боялась смерти для себя; мне всегда казалось, что жизнь человека ограничена или по испытанию его, или по мере пользы, которую он может принести на земле; и если мое существование по предвидению бога не нужно для других, то он пресечет его. Я часто в этом смысле думаю о смерти и повторяю себе: «здесь кто-нибудь погрустит обо мне, а там уже многие ждут меня».
С волнением, с беспокойством ждала я первой встречи с кузиной; я не радовалась за нее, но оплакивала судьбу ее: я не понимала возможности выдти замуж любя другого, и такая свадьба мне казалась мрачнее бала без кавалергардов, — сильнее этого сравнения и тогда не могла подобрать.
Но как выразить мое изумление, я не верила глазам и ушам своим, когда меня встретила кузина, не бледная, не исхудалая, не грустная, но веселая, цветущая, счастливая. Первое ее восклицание было: «представь себе, Catherine, вся Москва завидует моей участи, моим бриллиантам, а какой у меня будет кабинет! просто игрушечка; жених мой во всем советуется со мной»[100].
И, смотря на нее бессмысленными глазами, мне в первый раз запала в сердце безотрадная мысль: стало быть, богатство и знатность могут заменить любовь? — Мне сделалось невыносимо грустно: неужели, думала я, и мне суждено выдти замуж по расчету?
Свадьба была блистательная, молодые казались счастливыми, обеды и балы обыкновенной чередой сменялись один за другим. На прекрасном бале молодых мне пришлось протанцовать раза три с каким-то очень молодым человеком; мне его представили, я не расслышала его фамилии, да и не осведомилась о ней и после продолжительной мазурки, хотя разговор моего кавалера нравился мне проблесками чувства и наивного удивления, внушенного ему мною.
Мне грустно было не найти Сашеньки в Москве; частая переписка с ней упрочила нашу дружбу; я знала, однако же, что она скоро приедет и будет жить опять рядом со мной, у двоюродного брата своего Леонида Ло–на[101]; я знала его только по похвалам, которые она расточала ему в своих письмах. Я ждала Сашеньку с нетерпением, заранее радуясь беседам нашим втроем, предполагая, что Леонид заменит нам Лермонтова, оканчивавшего тогда свое воспитание в Петербурге в школе подпрапорщиков и юнкеров; вопреки опасениям своей бабушки, он вступил и военную службу.
Дня через три после свадьбы молодых, мне доложили о приезде Леонида и что он дожидается меня в гостинной с письмом от Сашеньки. Я поспешила к нему, и что же? Это был мой мазурист, мой знакомый-незнакомец. Мы оба ахнули и вскрикнули вместо: «Вы — брат Сашеньки?» — «Вы — друг Сашеньки?» и оба замолчали и растерялись.
— Я буду верить в предчувствие, — сказал он, наконец.
Оправившись от глупого замешательства, я как будто не расслышала его восклицания и сказала ему:
— Вижу, что рекомендации Сашеньки я обязана тем, что имела кавалера в незнакомом мне обществе; согласитесь, вы по заказу танцевали со мной?
— Божусь, я не знал вашего имени; неужели бы я не поговорил с вами о Сашеньке? Верьте, всегда и везде я бы отличил вас без чужого вмешательства; теперь я не могу скрыть мою радость, узнав, что вы друг ее и что я могу надеяться вас часто видеть.
Торжественный вход теток прервал наш разговор; они сурово взглянули на меня и при них я, как улитка, вошла в свою скорлупу, замолчала и уселась в уголок. Леонид пробыл у нас целый день; он сумел дать мне почувствовать, что понял мою незавидную долю.
После этого первого и продолжительного посещения, Леонид находил случай бывать у нас почти ежедневно; то принесет книжку, то обещает ноты, то забудет свой хлыстик или тросточку. Часто мы имели случаи говорить наедине и тогда разговоры наши становились задушевными и сближали нас почти без ведом нашего. Он как будто сговорился со мной: при тетках не обращал на меня никакого внимания, разговаривал только с ними, угождал им одним и этим равнодушием отвлекал от меня выговоры, которых иногда был свидетелем. И так, без лишних слов мы поняли и оценили друг друга и верили взаимному нашему сочувствию. Какая то непонятная симпатия связала нас; после первых двух свиданий мы были как давнишние, короткие знакомые.
Верь же после этого симпатии; она, как и многое другое в свете, ни чем не объясняется, ни к чему не ведет!
Я считала Л[опухи]на другом, и мысль, что он может полюбить меня иначе, ни разу не пришла мне в голову.
Мне с ним было весело; живое его участие мне было приятно; его ежеминутные угождения льстили моему самолюбию, но все эти чувства были так тихи, так безмятежны, даже как то успокоительны для меня, что отдаляли всякую мысль о любви, которую я всегда представляла себе огнем разрушительным, но которой, однакоже, алкала моя пылкая душа.
