Записки - [21]

Княгиня Варвара Юрьевна [Горчакова] в это же время опасно заболела; я умоляла, чтоб меня пустили к ней, — мне отказали. Наконец она скончалась; я опять просилась на похороны и — опять меня не пустили; я все настаивала на своем и наконец добилась позволения. Я приехала к князю Юрию Владимировичу именно в тот день, как он раздавал всей родне вещи покойницы и даже многим родственникам записал имения. Он разбранил меня, что я не была отдать ей последний долг, «а теперь, прибавил он, вот и явилась, как бы не так!!!»

Мне больно было слышать эти незаслуженные упреки. Когда же я, возвратясь домой, рассказала все теткам, они тоже стали надо мной подсмеиваться, говоря, что: «очень ряды, что сиятельная родня так со мною обошлась и что я всегда и всем буду обязана только им».

Наконец настал май месяц; мы стали сбираться в деревню; я не помнила себя от радости, спешила отъездом, написала матушке радостное, восторженное письмо, и, вместо ее ответа, получила известие о ее кончине от дальней родственницы ее, но очень близкой ей по сердцу, Прасковьи Юрьевны Кологривовой.

Бывают такие минуты в жизни, что удивляешься, как могла их пережить и как не разорвалось сердце от горя и отчаянья!

В 1828 году матушка скончалась 11-го мая, в самый духов день, в деревне Варвары Юрьевны Горчаковой[44]. Я же в этот самый день была на гулянье на Пресненских Прудах, разряженная и веселая, а говорят, что есть предчувствие!

Жизнь матери моей пресеклась в одну минуту: она собралась итти к обедне, но почувствовала головокружение, попросила Прасковью Юрьевну не дожидаться ее и мимоходом приказать подать ей стакан воды; когда же принесли воду, душа ее уже отлетела в лучший мир.

Странно родилась бедная моя мать[45]. Бабушка моя так страдала перед тем, чтоб разрешиться, что впала в летаргию; три или четыре дня ее и младенца ее считали мертвыми; день, назначенный для похорон, наступил, она лежала уже в гробу, ждали духовенство, псаломщик читал псалтырь, как вдруг стол подломился и гроб упал; от сотрясения бабушка очнулась[46] и тут же в гробу родила бедную мою мать; и точно, жизнь, начавшаяся таким ужасным образом, тяготила ее до последней минуты. Жизнь эту можно рассказать в немногих словах: родилась в гробу, прострадала весь свой век и скончалась в чужом доме, не имея никого из ближних подле себя, даже горничной своей, которая приняла бы ее последний вздох, передала бы мне ее последнее слово!

III

Первый выезд на бал. — Выезды и успехи в петербургском большом свете. — Поклонники. — Поездка в Москву и пребывание у другой тетки.

1828–1830

J’ai longtemps aimé notre monde

Mon âme en tendresse profonde

Débordait sur tout l’univers.

Mais la froideur et l’ironie,

L’ont refoulé et l'ont ternie.

Blanvaillet.

По возвращении из Москвы в Петербург, дядя Николай Васильевич позаботился оживить наш дом. Мне уже минуло шестнадцать лет, решено было зимой вывозить меня в свет, и дядя стал изредка приглашать к нам своих приятелей и сослуживцев, которые все принадлежали к высшему кругу общества, но мне не было весело с ними: а черезчур была дика и молчалива; сверх того, в первой молодости нами овладевает какое то непонятное чувство: это уверенность, что все глаза обращены на нас, — а в сущности никто и не замечает нас. Эта глупая, ни на чем не основанная уверенность так и охватывает вас робостью и неловкостью, и чем больше хочешь поправиться, казаться смелым, тем более запутываешься в словах, и даже не знаешь, куда руки деть; — так по крайней мере бывало со мной, — но свет слишком скоро научит и ловкости и находчивости.

Первый мой выезд был на бал к Хвостовым. И теперь еще не могу без трепета вспомнить, как замирало мое бедное сердце во весь этот памятный для меня день, 1-го января 1829 года. Я провела его, глядясь в зеркало и любуясь первым своим бальным нарядом; платье мое было белое кисейное, обложенное сверх рубца à la grecque из узеньких атласных руло, и с огромным бантом на груди; мне казалось, что никто не мог быть наряднее меня.

Войдя в ярко освещенную залу, у меня потемнело в глазах, зазвенело в ушах; я вся дрожала. Хозяйка и дочь ее старались ободрить меня своим ласковым приемом и вниманием. Когда же я уселась и окинула взором залу, я готова была хоть сейчас уехать домой и даже с радостью, я не знала ни одной из дам и из девушек, а из знакомых мужчин был только один. «Протанцую, думала я, один только танец, не промолвлю ни словечка, вот и останется мне лестное воспоминание о моем первом бале». Но боязнь эта скоро исчезла, дамы и девушки заговорили со мной первые (тогда еще не существовала в свете претензия говорить и танцовать только с представленным лицом), а кавалеры беспрестанно подбегали, расшаркивались и говорили: «la première, la seconde, la troisième contredanse». Добрый мой дядя, Николай, как нянька ухаживал за мной и радовался моим успехам. Первое мое явление в свет было блистательно, меня заметили и не забыли. Всегда буду и я помнить, как единственный мой знакомый В. на этом бале, танцуя со мною кадриль, спросил меня: «танцуете вы мазурку?» «Конечно», — отвечала я отрывисто, обидясь, что он осведомляется, умею ли я танцовать… Что же вышло? Заиграли мазурку, все уселись попарно, а у меня нет кавалера; знакомый мой взбесился, подлетел ко мне, говоря: «Как же вы мне сказали, что танцуете мазурку?»