Записки старшеклассницы - [18]
Люба же вдруг подошла после собрания и сказала, что я ее давно интересую, потому что ум у меня «оригинальный, хоть и не организованный», и еще, что я — человек действия, а она — инертна и хочет взять с меня пример.
У нее особенность — она ни о ком плохо не отзывается, она считает, что моя язвительность идет от комплекса неполноценности. По ее теории все высокомерные люди очень мнительны и в себе не уверены. Но я не обижаюсь: она обезоруживает улыбкой, как и Сорока. Умной и очень терпеливой. Наверное, такой была княжна Марья Болконская.
Но она никогда ни за кого не заступается. Как-то вышли мы после уроков, а в вестибюле двое пятиклассников пихали маленького первоклашку. Он не плакал, не орал, он смело с ними воевал, но еле до локтя этим идиотам доходил. Я бросилась, треснула одного об стенку, второй пригрозил, что с компанией меня когда-нибудь вздует, а Люба стояла в стороне и вдумчиво на нас смотрела сквозь очки. А потом сказала, что мир не переделать, что нельзя тратить нервы по пустякам, а уж защищать мальчишек — бессмысленность, как-нибудь своими силами обойдутся…
Она ведь и за меня не заступилась, когда Галка громила на собрании. Я ей недавно напомнила, а она ответила, что никто ее словам значения не придал, кроме меня, а поэтому смешно было с ней спорить: «Собака лает, ветер носит…»
А все же я не могла бы терпеть, если бы о Любе так говорили…
Но Люба явно не от мира сего. Дома у них выписывают много журналов, и она очень тщательно следит за всеми новинками в области археологии. А самое странное, что решила-то она быть астрономом. Какая связь? Звезды — и раскопки! Она заявляет: «Земля таит не только наше прошлое, но и будущее». Она убеждена, что прежние цивилизации знали какие-то секреты, ныне утерянные. Шумеры не болели почему-то раком. И она мечтает ускорить прогресс, разгадав забытое…
Конечно, когда она мне это излагает, я обо всем забываю. Это много интереснее Веркиных изысканных сплетен, но Люба очень занята, мы встречаемся только по субботам, поневоле я больше общаюсь с Верой.
И еще у Любы смешное хобби: она собирает научно-фантастические романы. И я их стала читать на уроках. Дома нельзя: родители следят, чтобы я не отвлекалась бесполезной литературой от программы. Но мне нравятся только те фантастические книжки, где все хорошо кончается, а Любу больше волнуют книги, которые заставляют страдать. Мы, правда, чуть не поссорились из-за Сороки. Она сказала, что он слабовольный тип, если мне подчинялся. Но ведь у него во всем было свое мнение. А главное, она наверняка чувствовала, что я о нем часто вспоминаю, думаю, зачем же так говорить? Или все девочки, даже самые умные, бывают жестокими, когда дело касается чужого мальчика. Пусть он ей не нравился, но если я ей дорога, зачем мне делать больно?
Обидно, весь вечер просидела одна, а ведь я хорошо танцую.
Галку тоже не приглашали, но она пристроилась рядом с Иконой и вела интеллигентную беседу. Икона не скрывает, что Галка — ее любимица.
А дома я сказала, что так много танцевала, даже устала. Но только с девочками: мальчишки плохо танцуют.
Смешная ложь!
Но мне грустно: я не самая некрасивая в классе, на переменке мальчишки часто со мной говорят, даже из других классов. Я решилась и спросила Веру, в чем дело, а она сказала, что я из самолюбия наверняка сидела с таким высокомерным лицом, что меня боялись приглашать. Ведь мальчишки в этом возрасте трусы. А как надо было сидеть? Хихикать, вертеться, стрелять глазками?!
Нет, такой ценой мне не нужна личная жизнь.
Может быть, я потому еще в такой хандре, что днем, когда я пошла одеваться после уроков, дежурная по вестибюлю подала мне записку и сказала, что она выпала из манжета моего пальто. Я сделала неприступное выражение лица, а сама чуть не запрыгала от радости, мне так обидно, что все девчонки рассказывают о своих дружбах с мальчишками, а у меня — никого.
В записке было написано, что Он давно мечтает со мной поговорить, что думает обо мне два года, что боится подойти, что надеется все же на чуткость…
Я удивилась, стала ломать голову, кто это может быть, потом механически свернула записку и увидела, что на ней написано: «Людмиле К.»
Вот так-то, многоуважаемая Катерина! Получили наконец записку, да и то чужую, по ошибке!
Наверное, из-за этого я и сидела на вечере как пришибленная. А потом взахлеб врала маме. А маме приходится врать поневоле. Она часто рассказывает, каким успехом пользовалась в юности, за ней ухаживали с «серьезными намерениями» и в пятнадцать лет. И при этом на меня смотрит с жалостью, а папа добавляет: «И как у такой матери получился такой ежик?!»
