Записки старого москвича - [69]

Теперь уже рассказывали о том, что «Совнарком дал для покрова на гроб» ризу из Успенского собора…

Я пошел в местком Большого театра посоветоваться, что делать, потому что как раз в это время начал работать организационный комитет по проведению 25-летнего юбилея Е. В. Гельцер, секретарем которого я являлся. В месткоме решили созвать на первое совещание уже утвержденную юбилейную комиссию, в которую входили Шаляпин, Ермолова, Собинов, Станиславский, Немирович-Данченко, Нежданова, Качалова, Сумбатов-Южин, Москвин и многие другие прославленные деятели искусства.

Именитые члены юбилейной комиссии собрались на первое заседание в конторе государственных театров. Информировав собравшихся о сделанной организационным комитетом подготовительной работе, я считал свои секретарские обязанности исчерпанными, но меня вновь избрали секретарем уже юбилейной комиссии. Потом зашла речь о самой юбилярше, которой грозила тяжелая форма нервной депрессии на почве ее «убийства», «похорон» и так далее.

Этот вопрос, не стоявший, разумеется, в повестке дня, заставил горячо заговорить большинство членов комиссии. Рокотал бархатными нотками голос Василия Ивановича Качалова, мелодичным хрустальным звоном перекликались ангельские голоса Антонины Васильевны Неждановой и Леонида Витальевича Собинова, властно и убедительно падали слова Александра Ивановича Сумбатова-Южина, на высоких регистрах взволнованно говорил Иван Михайлович Москвин, состоявший в близком родстве с Гельцер как муж ее старшей сестры — Любови Васильевны, и мягко и в то же время тревожно звучал в тишине обаятельный тембр Константина Сергеевича Станиславского, говорившего о том, что, прежде чем обсуждать вопросы чествования Гельцер, необходимо неотложно оказать помощь талантливой артистке и спасти ее от угрозы тяжелого заболевания.

Было решено написать в редакцию «Известий ВЦИК» от имени юбилейной комиссии письмо, чтобы положить конец болтовне об убийстве и похоронах Гельцер и особенно слухам о раскрытии ею белогвардейского заговора.

Я было заикнулся о том, что ничего порочащего Гельцер в слухах о якобы раскрытом ею заговоре не было, но комиссия уже занялась редактированием обширного письма, которое должна была представить в «Известия» избранная делегация в составе Качалова, Тихомирова и секретаря юбилейной комиссии.

Никто тогда не понимал, что собравшиеся высокоталантливые мастера искусств оставались еще пока большими детьми в политических вопросах и потому настаивали «на снятии позорного клейма с Гельцер», принимая за него то, что должно было являться почетным долгом каждого сознательного гражданина, если бы он на самом деле мог раскрыть вражеский заговор, угрожавший революционным завоеваниям.

Но курьезнее всего дело обернулось у редактора «Известий» Ю. Стеклова, который, приняв нашу делегацию и прочтя письмо, не только не указал нам на ошибочные политические представления корифеев русского искусства, но еще и поместил наутро в «Известиях» заметку под заголовком «Работа советских кумушек», где сообщалось, что в последнее время распространяются различные нелепые слухи об Е. В. Гельцер, являющейся талантливой балериной, но… не имеющей никакого отношения к политической жизни страны! Если бы в наши дни при жизни Гельцер появилась о ней подобная заметка, она, несомненно, сочла бы именно ее за «позорное клеймо», с чем единодушно согласились бы и все славные члены юбилейной комиссии, из которых, увы, сейчас, когда я восстанавливаю в памяти эти события, никого уже нет в живых.

Между прочим, на том же заседании юбилейной комиссии поговорили и о том, что подарить Гельцер в ее торжественный день от лица самой комиссии. Кто-то сказал, что было бы хорошо возместить юбилярше ее недавнюю потерю… Транспорта в Москве тогда не было, Гельцер шла по мостовой вдоль обочины заваленного горами снега тротуара на свой концерт в «Колизее» и не заметила, как соскользнуло с шеи и упало в талый снег ее жемчужное ожерелье, которое представляло крупную ценность.

Комиссия поручила мне выяснить, какие возможности имеются для получения такого ожерелья из государственного фонда. Я пошел к члену коллегии Наркомфина Альскому.

— Да что ты, голубчик! Я за такое ожерелье два паровоза за границей куплю! — сказал он. — Золотца на жетончик какой-нибудь могу отпустить…

Тогда решили преподнести юбилярше что-либо из художественных произведений, сконцентрированных в бывшем магазине Аванцо, где все отпускалось бесплатно, по особым ордерам. Осмотрев в этом магазине картины и скульптуры, я остановился на большой статуе Венеры Милосской, отлитой из черной бронзы, и поехал на Мясницкую в учреждение, ведавшее выдачей таких ордеров.

Человек, от которого это зависело, сидел в маленькой комнате, куда постепенно просачивались просители, стоявшие в довольно длинной очереди.

— Что? Эту большую фигуру? Не дам, не дам, — отказал он, прочтя бумажку месткома Большого театра и, очевидно, хорошо зная свои фонды.

Когда я удивился этому отказу в просьбе общественной организации — выдать не очень ценную вещь для преподношения на официальном правительственном юбилее, он задумался и потом спросил: